И вдруг конь радостно заржал.

Внезапно посреди этого ада, этого палящего зноя зажженных туманов — колодезь.

Вот он уже поднял ее, чтобы опустить на землю и омыть тело ее водой, как вдруг — словно вырос высоко из-под земли — перед ним предстал черный рыцарь в сверхмогучем богоподобном величии, и голос его звучал, как зов трубы Страшного суда:

— Я тот, кто ставит границу всякому счастью и всякой радости этой земли.

— Я тот, кто был до всякого начала испокон веков и кто будет после конца:

Бог, Сатана, Судьба.

Снова расплылось лицо призрака.

Он посмотрел вниз — там, внизу, у ног его волнующееся море крыш, дышащее светом электрического и газового огня, это был город — да — но не его — чужой город.

Нет, это не его город.

И вдруг он увидел явственно перед глазами своими город, высеченный в странной скале, изборожденной спутанной сетью могил, город смерти и пустыни, выстроенный некогда его предками — ему — последнему отпрыску. Снова он почувствовал большое святое солнце в груди своей.

Там, в этом городе смерти, он найдет ее.

Там.

Сердце его подымалось в неизведанном могуществе, он врастал в небо, простирал руки и говорил ей:

— Я иду к тебе, но зачем мне искать тебя, ты течешь в жилах моих, ты дыханье моей души, ты сила моего желания, очарование моих грез, ты — я.

И снова он глядел вниз на город, который теперь был чужд ему.

Там свершится час чуда.

Но город был чужд ему.

И снова он говорил ей и себе:

— Ты — солнце, разлившееся во мне.

И как часто я захочу — ты будешь стоять предо мною и будешь моею. Но не здесь. Большое чудо свершится там, где мой город вздымается на дикие скалы, где шумит, бешенствует святая рука в гранитных безднах и бросает в подземные скалы каскады сталактитов застывшего лунного света.

Над головой его блистала большая зеленая звезда, которая должна была вести его в новый Сион, в новый Иеруш-Халайм, в вековечный Альказар его предков — туда, где в таинственном очаровании сумерек смерти должно было свершиться еще большее чудо!..

Он стоял у окна дворца и смотрел вниз на странный город, воздвигнутый для него его предками много тысяч лет тому назад.

Была лунная ночь, и в призрачном свете страшили формы и контуры этого города, расстилавшегося странной изломанной равниной крыш к ногам его.

Словно затряслась земля, гладкая скалистая почва изогнулась и сломалась, гигантские громады скал надвинулись друг на друга, врезались клиньями, взгромоздились пирамидами или разлились зубчатыми волнами по земле.

Все имело вид миниатюрной горной цепи, сжатой на маленьком пространстве, с тысячью шпицев, долинами, рифами, обрывами, крытыми ущельями и неожиданными пропастями, и высоко наверху, на высочайшей вершине, простиралось гигантское скалистое плато, на нем подымался прекрасный княжеский замок, древний дворец.

Он долго смотрел на город, простиравшийся там, внизу. Он видел тысячу острых, черных, странно переплетенных контуров улиц, соединяющих эту гигантскую поверхность крыш в странные рисунки.

Вся эта белая равнина казалась святым орнаментом, образующим сеть мистических арабесков.

И казалось, будто рука великого мага высекла в белой поверхности громадной скалы святые руны глубочайшего своего знания.

С высоты дворца казалось, что город не строили, что он словно образовался из углублений в скале.

Широко развернулся перед ним город — необъятная могила катакомб, над которой высоко к небу вздымался дворец со стройными башнями — задумчивый, строгий. Трепет охватил его при мысли, что он однажды должен будет спуститься в эти катакомбы. Он знал все уголочки, все лазейки, все улицы, их спутанную сеть, места, где они скрещивались, переплетались или впадали в каменные мешки. Он знал, что в этой путанице, в этом сплетенном клубке улиц, он не может затеряться, и все же он чувствовал тайный страх, что он будет блуждать в этом лабиринте и не сможет никогда уйти из него.

И не было никого, кто бы мог указать ему дорогу, — город был мертв.

С невыразимой грустью смотрел он на город, вселявший в него лишь страх.

И все же здесь должно было свершиться великое чудо.

Здесь он должен был создать из себя то, что было звуком его мыслей, выражением его чувств и формой его воли.

Здесь он должен — так обещало ему его сердце — вновь обрести потерянную возлюбленную, вновь создать ее из драгоценнейшей сокровищницы его сокровеннейшей красоты, из глубочайших недр своего «я».

Но напрасно он ждал, напрасно напрягал волю свою в больных видениях — тщетно.

Он не мог создать ее из самого себя.

И к чему ему эти прекрасные альказары, к чему эти чудеса и чары, этот страшный город мертвых вокруг него?

И внезапно охватил его невыразимый ужас перед этим чудовищным привидением полуночи у ног его, и всей душой своей он стремился к своей родине — к этому городу в глубокой долине, дышащей по ночам драгоценным светом, к темным аллеям, по которым он блуждал целые дни, когда искал ее, к сумеречным церквам и пригоркам, выстроившимся над городом темнозеленым высоким зданием, тяжело разливаясь к городу в шелковой красе своих каштановых лесов.

И величественными волнами разливались невыразимые чары этой святой земли, тяжелые поля ржи, сонно раскачиваясь — черные, взрытые поля, лихорадочно дышащие в жаркие летние ночи; таинственная, призрачная жуть блуждающих огней на темных болотах — ах — и небо — небо, погруженное в бездну озера, со дна которого расцветал чудесный свет бледных звезд, расстилавший над тихим лицом спящей, мертвенно-тихой воды мрачное воспоминание о потонувших церквах.

И снова он глядел на мертвый город внизу, на бешено мчавшуюся реку, бушующую вокруг города в форме святой омеги.

Глубоко в скалистых прощелинах он бросался от одного водопада к другому, кружился в вихре и водовороте, бросался в неизмеримые глубины, в тяжелые, дымящиеся, брызжущие громады вод, бросал их высоко вверх вдоль острых, колючих, скалистых игл Клеопатры, торчащих из русла, вгонял их в ущелья и щели рифов, разрывающих в клочья гранитную кайму берега, кипел, выл, пенился, разливался с поспешностью ада в дикие водопады и водовороты. Долго он смотрел со странным, страстным благоговением на этот святой поток, разорвавший целую горную цепь, прорезавший цельные каменные пирамиды, раскопавший себе проходы и ущелья и бесчисленное множество подземных ходов.

При свете луны поток казался весь из расплавленных лунных лучей, и там, где он бесчисленными водопадами бросался в подземные, выдолбленные в граните каналы, он словно кидал каскады застывшего сталактита холодного, лунного света.

С больным наслаждением он прислушивался к насмешливому вою безумных потоков — это была музыка к литургии отчаяния, которая бушевала в его душе, — и он видел призрачный, мрачный блеск водопадов — в печальном могильном свете разложения и заплесневелой зелени меди пылали его лихорадочные больные сны.

Он притаил дыхание, потянулся ввысь, простер руки и жадно впитывал в себя призрачное чудо.

С ужасом он оглянулся кругом.

Свершилось нечто ужасное.

Он был один, отрезанный от всего мира, где-то посреди океана на острове, опускавшемся высоко над морем на гигантскую базальтовую глыбу.

Остров был сросшаяся, крутая скала базальтовых колонн, многоугольников, изломанный на тысячу углов, боковые стены его круто текли в море, подобно иерархическим складкам на облачениях византийских святых.

Вокруг острова он видел море в его течении. Горы волн, задыхаясь, стонали и вздымались высоко, кидались ввысь с дикой, скрежещущей силой и разливались по поверхности острова. Между ним и каменистым рифом, увенчивающим остров, бесилось море, врывалось с мощью ада, вливалось чудовищными прыжками, наступая и отступая; разбитые в белую пену громады вод спадали сверкающими снежными облаками, и снова их бросало вверх, будто открылся подземный кратер, выплевывающий эту лаву, эту брызжущую бешеную пучину.