И для него было неизведанным наслаждением глядеть на эту чудовищную борьбу сражающихся водяных волн. С обеих сторон в узком проходе между островом и длинной скамьей скал толпились венком вокруг все более мощные, вырастающие до небес громады вод — они гневно сбивались посредине, высоко вырастали друг подле друга, но не могли разбиться, они обнимались, как борющиеся огненные столбы кипучего солнца, бросались ниц, снова внезапно вскакивали, распадались, как кольца планет, стремящиеся оторваться от родной земли, — но уже разливались снова с одной и другой стороны новые ураганы вод, которые, казалось, отрывают море ото дна его.

На горизонте море вздымалось с бешеной силой, чрево его поднялось в чудовищной чреватости до небес, выше, еще — еще — еще выше, весь океан вздымался необъятным куполом над собственным своим дном, высоко над островом стояли ужасные своды вод, но вдруг сломилась сила, вздымавшая океан с его дна. Водяной купол рассыпался, и с треском и громом рушащихся миров ниспали тяжелые водяные тучи, еще раз отпрянули высоко со дна, разлились потопом над островом — воцарилась тишина.

Но лишь на мгновение.

Вдруг море объялось пламенем.

Это было не море, это были волны расплавленного металла, кипучий водоворот жидкого камня.

Словно вся поверхность земли стала снова жидкою и бесилась в допотопной буре, отвратительных конвульсиях, спазмах и судорожных танцах.

В черные своды неба били неимоверные фонтаны кипящего металла, потоки кипучего железа сливались в долины, бешеные потоки камня судорожно сталкивались друг с другом, водяные Сиерры бесились в мировых пожарах, и огненные Ниагары, казалось, обернулись и извергали в бездну неба кричащие ураганы пламени.

Медленно замирало кипящее море.

Там, где недавно вздымались громады вод, он увидел кругом погасающую горную цепь. В безвоздушном свете, потерявшем свою пожирающую мощь, он увидел, как гигантский папоротник расстилает над небом свой допотопный фиолетовый цвет, черные, затерявшиеся в облаках стволы обуглившихся пальм и кипарисов тупо глядели, как мертвый лес колонн; с тихой радостью расцветали гигантские чашечки лилии, в синий цвет необъятных листьев ненюфары въедались ядовито-красные языки орхидей, и все бешенствовал в порвавшем цепи ураган красок зеленый цвет, фиолетовый, ультрапурпуровый и сверхбелый боролись друг с другом — рождая стонущий крик железняка, вились темные нити горных ручьев, такие, какими они виднеются с далекой дали: на темнозеленых спиральных изгибах медноцветные стебли мифических вьющихся растений; в глубокий черный цвет обуглившихся лесов кропила молниесветящая быстрая стрела скрытый яд кураре, и на темном озере пурпура белые водяные розы раскачивали свои сонные головки.

Он закрыл глаза, он не мог выносить этого бешеного ликования оргазма красок, но впечатление разлилось в нем до сокровенной, узловой точки, где скрещиваются все чувства, снова залило его мозг, но на этот раз отвратительной симфонией гудящих духовых инструментов, тающих фаготов, воющих басов, визгливых в аппликатуре скрипок, рогов, воющих, как апокалипсические звери, кларнеты, ржущие наподобие коней ада: он с ужасом отскочил и побежал по длинной аллее колонн до самой глубины необъятной залы и, утомленный, упал на ковер, в который он, казалось, погружается бесконечно.

Необъятное блаженство охватило его сердце.

С неизведанным наслаждением вдыхал он покой, тишину и сознание Бога.

В мягкой сумеречной полутьме света, которым дышали порфировые колонны и который лился с темного потолка кедрового дерева, нежно сливаясь с синеватым блеском базальтового каменного пола, он вдруг почувствовал приближение святого чуда…

Вечер медленно охватил мир, красный цвет порфировых колонн вливался в темный блеск черного дерева; святые коровы капители становились уродливыми чудовищами, свет, пробивавшийся сквозь узкую щель колоннадной аллеи, побледнел, замолк, дрожал и пылал, как свет погасающего факела.

И в этот святой час он поднялся и медленно, с поднятой головой, будто несет митру завоевателей мира, измерил аллеи колонн, остановился на гранитной террасе своего альказара, душа его отделилась от тела и простерлась святой благодатью над городом и океаном.

И в мертвой тиши города катакомб он понял, наконец, что он совершенно один в мире, где-то на далекой, далекой звезде: он забыл, что существует еще кто-либо во всей вселенной, кроме него.

Он один — совершенно один.

Темнело. Чудеса небес погасли, и ночь простирала над землей темный тяжелый траурный покров.

Душа его дрожала и металась, как птица перед грозой в неутомимом волнении, — она знала, что близок час, когда откроется бездна, когда душа проникнет во все тайны и увидит красоту своего собственного обнажения.

Казалось, словно пространство суживается со всех сторон, ближе и ближе подступает к нему, будто линии и контуры отделяются от города, расплываются для новых форм, — темнота, казалось, углублялась, словно становилась телом и образом, и вдруг распались тяжелые завесы ночи, и стал свет, странный свет: сверкающее дыхание душистых летних ночей, холодный равномерный отблеск скрытых миров — стоял свет, который дают рефлексы металлических зеркал, — внутренний свет — свет души и вселенной.

И в этом бесцветном сверкании он видел, как она медленно идет навстречу ему: Она — Он — Она.

Она шла к нему, как свет, затерявшийся в темных громадах тумана, — будто она с трудом и с тяжелой борьбой проникает благодатью своего света чрез тяжелое бремя туманов.

Она шла, как идет стон колоколов много миль через сверкающие снежные поля в морозные зимние вечера, и она шла тихо, как сумерки, внезапно наступающие в горных вершинах.

В ущелья и в разорванные рифы теснятся длинные острые клинья теней и сливают светлый, томный фиолетовый цвет со свинцово-серым, синим цветом — длинными острыми языками они въедаются в белый цвет вечного снега, и постепенно темнеют хрустальные искры, во мраке одеваются вершины, и тихо, спокойно и торжественно спускается море тени.

И она шла, как белое сверкание серебристых тополей в очаровании Страстной пятницы, страшно и отчаянно. Где-то на застывших в боли полях разворачивается парус ветра и воет, и стонет, и плачет, и металлические, блестящие, белые листья выбивают такт, ударяя друг друга.

Он отпрянул назад.

И через лес колонн шло ближе и ближе к нему серебристое сверкание, тихий свет, порвавший завесы тумана — волны стона раскачивающихся колоколов, мрачное томление сумерек, льющееся с пригорков в долину.

Все глубже уходил он в далекие глубины своего альказара, упал на лицо свое и шептал:

— Ты пришла наконец. Душа моя истекает кровью, и крылья ее изломаны — чрез горы и чрез моря я пришел сюда — меня убивает призрачный ужас этого города, но здесь я ждал тебя, мое сердце сказало мне, здесь я найду тебя…

Мертвенно-бледная тишина вокруг него… Он испугался, что он, быть может, не ей говорил…

Он скрестил свои руки и молил горячим шепотом: — Кто ты?

И чрез душу его прошел голос, как вспышка болезненной улыбки, как бледная волна света, как потухающее дыхание судорожно замкнутого в себе благоговейного молчания:

— Я — сокровеннейшая глубь души твоей — я линия всего того, что ты пережил, я звук и цвет твоих снов и тень твоего желания; я — кровь и страсть, чрез меня и во мне создан — чрез меня и во мне свершится бытие твое…

И в громадном зале неслись отзвуки, как рыданья осеннего дождя, блестела, как невыплаканная слеза в застывшем от боли глазу, и вокруг сводов лилась глубокая жалоба:

— Думаешь ли ты еще о той ночи, когда я держала твое лицо в руках моих, когда я охватила тебя моими горячими объятиями, когда голова моя покоилась на твоей груди, и мои горячие пальцы погружались в твои волосы?

Он вздрогнул от боли. Этот голос, полный страха и неземного томления, полный трепетных воспоминаний, подымался в нем до самого горла, кровь застывала в его жилах — он лежал в пыли перед чем-то невидимым и молил.