То же случилось и в Крыму. И ненавидя большевиков, народ все-таки пошел за ними, выбрав, как ему казалось, из двух зол меньшее…

Белая армия, вначале успешно продвигавшаяся вперед, не росла в своей численности, не поднимала за собой народных масс и не рождала среди них «белого пафоса»… История сулила ей ту же судьбу, как и всем прежним белым движениям… Улыбнувшееся было счастье быстро отлетело, и началось отступление за Крымский перешеек…

Этот перешеек долго укрепляли и в крымском населении утвердили уверенность, что при всех неудачах Крым все-таки останется в руках белых: «Перекоп неприступен!»… Жизнь в городах и местечках Крыма шла своим порядком или беспорядком: Перекоп защищал души жителей от паники. Они были уверены, что красные не страшны, а страшен только голод, и потому были всецело поглощены заботами и хлопотами о заготовлении продовольственных запасов на предстоящую зиму.

Хлопотал об этом и Борис Паромов. Предстоящая зима в глухом бездорожном уголке, где они жили, была страшна именно продовольственными затруднениями. Все приходилось закупать и переправлять через Балаклаву лодкой, а море уже бурлило и гудело осенними клокотаниями, ветрами и морскими революциями. Надо было выбирать моменты, буквально сидеть у моря и ждать погоды. Жизнь Бориса теперь протекала между Севастополем и Балаклавой.

Однажды — это было в начале сентября — Борис бродил по набережной Балаклавской бухты, отыскивая знакомых рыбаков, чтобы переправить привезенную из Севастополя муку морем в белый домик. Остановился около рыбацких лодок и начал разговор с рыбаками. Толкавшийся тут же солдат послушал и сказал:

— Так что нам с вами, Ваше высокоблагородие, в одно место. Попутчики! А только я боюсь: никогда по морю в лодке не езжал. Страшно.

— А ты куда? К кому?

— Послали меня туда… Я там не бывал, а слышу, что вы оттуда…

Оказалось, что солдат послан с письмом к нему, Борису Паромову.

— От кого же это письмо?

— От княгини нашей… Извольте полюбопытствовать!.. Из лазарета.

Борис порвал конверт и сперва ничего не понимал: кто-то в женском роде писал о себе, что «любит крепко, по-старому, с восторгом ждет свидания с милым, родным, любимым»… Что такое? Перевернул недочитанную страницу и точно испугался, прочитав надпись: «Твоя Вероника»…

Ермишка с ревнивым вниманием следил за читавшим письмо Борисом.

От него не укрылась испуганная радость Бориса и смущение, залившее краской его здоровое, красивое загорелое лицо… Борис так разволновался, что забыл о рыбаках, о муке, о стоявшем около солдате… Так странно: совсем и думать перестал о Веронике, а тут вдруг захотелось… полететь в Севастополь. Рыбаки согласились поехать, а он озирается и кричит извозчика:

— В Севастополь! Сколько?

Не стал рядиться. Все равно. Пусть постоит, подождет, пока он…

— Вот что, братец. Ты поезжай с рыбаками и сдай муку… Вот тебе адрес… — говорит Борис солдату.

Хотел написать, выдрал дрожащей рукой листик из записной книжки, но рыбак махнул рукой:

— Зачем? Мы знаем, покажем ему…

— Верно, верно!.. Так вот, братец…

Борис разрывался между рыбаками, мукой, извозчиком и Ермишкой. Был смешон в своей торопливости, совал всем деньги и делал путаные наказы. Для Ермишки сделалось ясным, что «дело нечисто». Точно письмо-то его по башке ударило! Не в себе стал от радости. «Красивый, сволочь». Не иначе, как любовник… А с рожи на «товарища Горленку» смахивает…

— Так вот… Как тебя звать-то?

— Ермилой называюсь, Ваше высокоблагородие.

— Ермила.

— Так точно.

— Так вот, Ермила…

Борис торопливо рассказал, что и как надо делать Ермиле, а сам сел в пролетку.

— А как я, Ваше высокоблагородие, обратно?

— С рыбаками же!

— Так что вы скажите княгине, что меня послали, а то они… Я человек служащий, у меня на руках больные…

— Ну ладно, ладно!.. Черт с ними… Некогда.

Борис уехал. Рыбаки смеялись: черт, говорит, с ними, с больными!..

— От кого это ты ему письмецо-то привез?

— От нашей сестры…

— И муку бросил — вот как приспичило! А еще женатый.

— У них ничего… Одна жена да две любовницы… Ты скажи жене-то… Так и так, мол, получил письмо от барышни и марш в Севастополь.

Сгорая злобной ненавистью, садился Ермишка в лодку. Мучила его всего больше мысль о том, что вот он, дурак, муку поручику везет, а они там… Что они там? Что могла рисовать Ермишке звериная ревность?

«Как же теперь братство, равенство и слабода? Слова одни? Ежели у него золотые погоны, так он… А вот ежели раздеть обоих, так и разницы никакой нет. А кто красивее — это тоже сомнительно!» Ну уж ежели Ермишка когда-нибудь поймает их, накроет на месте — не отвертится. «Ежели ты, благородная, с женатым можешь дела иметь, так нечего и холостому отказывать!»

Море, впрочем, скоро смирило злобную ревность Ермишки. Сперва страх пред зеленой клокочущей пучиной, потом морская болезнь, и наконец — нирвана. Укачало. Точно помер.

Приехали поздно, в темноте. Напугал стариков поздним визитом: показался подозрительным, «зеленым». Зато потом, когда оказалось, что это Борис муку прислал, приняли Ермишку, как желанного гостя.

Пять пудов муки привез! Бабушка и чаем поила, и покушать Ермишке дала, и в зале на полу спать положила. Много разговоров было. Про все говорили. Ермишка признался, что сперва красным был, «по глупости», а теперь самый настоящий белый; за это старик ему водочки поднес.

— А куда барин делся?

— Поручик? Они домой ехали, я их с письмом в Балаклаве захватил…

— С каким письмом?

Тут Ермишка все объяснил. Говорил и наблюдал, как его слова принимаются в доме.

— Сестра милосердная, княгиня Вероника… Я так догадываюсь, что невеста ихняя?..

Лада сказала совсем равнодушно, что — невеста, а старики рассердились.

— Много таких невест было! — с досадой заметила старуха, но заметно забеспокоилась и начала выспрашивать, как эта княгиня в Севастополь попала, давно ли, часто ли к ней барин ходит. И тут Ермишка догадался, что Лада «законная», а Вероника «прежняя». Подпакостил сопернику:

— Это, барыня, как в песне поется:

Лада улыбнулась и сказала:

— Хорошо, если бы Борис женился… на ней.

Старики переглянулись, а Ермишка произнес:

— У нас в Рассей хорошо насчет этого: сейчас по декрету бросил, по декрету другую взял. Без хлопот! — удивлялся спокойствию «законной»… «У них можно: одна жена да две любовницы!»

— У нее, наверно, много таких женихов? Теперь барышни ведут себя очень свободно… — выпытывала бабушка.

— Ухажеров у ней достаточно, потому очень уж из себя красивая, а только не замечал, чтобы с кем-нибудь путалась… Я завсегда при ней и… не люблю этого!.. — ответил Ермишка, обидевшись за предмет своего обожания. — Она на моих глазах, а я… я в лазарете этого не дозволю…

Когда Лада ушла, и Ермишка на полу раскладывался, бабушка опять к нему вышла и шепотком по душам поговорила: не надо, чтобы барин к ней ходил, «дома нет, ушла»… Подарила Ермишке коробочку Борисовых папирос и попросила понаблюсти, не живут ли как муж с женой. Если что заметит, надо пред начальством ее поведение раскрыть: таких надо гнать из лазарета.

— Этого я им не дозволю! — пообещал Ермишка и плохо спал ночью: все думал, что вот он, дурак, с мукой возится, а там… И злобная ревность и похоть жгли его душу и тело. Кряхтел, возился, а как на свету заснул, сон приснился, будто смотрит в замочную дырку и видит, как поручик с княгиней на диванчике друг друга жмут и целуют…

Эх!..

Вскочил и встряхнулся. Ехать надо!.. Пошел к рыбакам, поел с ними ухи и поехал в Балаклаву. И снова ревность и злоба, смертный страх перед зеленой клокочущей волной, морская болезнь и нирвана. Укачало. Не пожалел денег: на линейке в Севастополь поехал. Поскорей попасть в лазарет хотелось. Пришел в лазарет, поднимается по лестнице, а навстречу спускается напевающий песенку поручик. Не обратил внимания на честь Ермишки, прошел мимо. Ермишка оскорбился и, приостановившись, проводил поручика злобным взглядом: неужели всю ночь с ней пробыл? Веселый, песенку поет… «Вот ужо я тебе спою!»