Санитарный поезд № 5 уже был сформирован, и через неделю было назначено отправление в Севастополь. Через неделю все откроется. И страх, и радость бушевали в душе с каждым днем сильнее. Заходил в лазарет Ермишка и все просил взять его в санитары.

— Вот как буду стараться: жизни не пожалею для вас!

— Вас не пустят. На фронт посылают… Подумают, что…

— Во первом случае, я имею достаточно ран, а второе — вам только два слова начальникам сказать, и готово… Дайте письмецо от вас, а я уж сам… Удостоверьте, что я вам известный и можно поручиться.

Чтобы избавиться от надоеданий Ермишки, Вероника написала записку, мало думая о результатах. Каково же было ее удивление, когда Ермишка, с счастливо расползавшейся рожей, с сундучком за плечами, пришел в санитарный поезд и сообщил, что отпущен.

— Ты поторопился. Надо еще поговорить с врачом. Кажется, санитаров больше не требуется…

— Запишите сверх штату! Ничего мне не надо, только чтобы возля вас…

Это было так трогательно, что наблюдавший сцену врач, тоже уже завороженный Вероникой, похлопал Ермишку по плечу и сказал:

— Я тебя понимаю. Оставайся, брат… сверхштатным.

— Так точно!.. Рад стараться, Ваше высокоблагородие.

— Мы все около Вероники Владимировны сверхштатные.

Нельзя сказать, чтобы Вероника обрадовалась такому исходу дела: Ермишка не внушал ей доверия, и знала она кое-что из его страшного и грязного прошлого. Но теперь поздно… Не следовало давать записки… Но разве она думала, что ее протекция так значительна? Вероятно, какой-нибудь из полковников, напевающих «Любви все возрасты покорны»…

Ермишка в тот же день освоился и вел себя так, точно он с малолетства жил в этом поезде и вагоне, знал с малолетства всех служащих и раненых. Вечером, попивая чай с санитарами, посвящал их в свое мировоззрение:

— Человек — животное сознательное. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Я все постиг и так полагаю: у красных меня выпороли, у белых хотели расстрелять, а тоже только выпороли. Где лучше? Ответь, если ты животное сознательное! С заду, братцы, научился!..

Всех смешил Ермишка в поезде и за это сразу сделался общим любимцем. Ни с того ни с сего начал называть, сперва только заглазно, Веронику «княгиней».

— Разве она княгиня? — спрашивали санитары.

— Она-то? Княгиня! Ваше сиятельство!

— А мы и не знали.

— А что вы, не видно, что ли, сразу, что она высокого роду-племени?

— Так-то оно так, а никто не называет…

— Не любит она этого. Карактер без всяких аннексий и контрибуций[440].

И так Ермишка поверил своей собственной выдумке, что и в глаза начал называть:

— Княгиня!

— С чего ты взял, что я княгиня?

— Не скрывайте, княгиня! Я все знаю.

И все понемногу начали называть Веронику «княгиней», а ей надоело возражать. Пусть! Все равно: княгиня так княгиня… Однажды пошутила с Ермишкой:

— Княгиня — называют, когда замужем, а я девица, значит — княжна.

Ермишка посмотрел и покачал отрицательно рожей:

— Нет! Не подходит к вам. Княгиня — лучше.

— Ну, ладно. Все равно.

— Слышал, княгиня, что в четверг в Севастополь отправимся? Правда?

— Кажется.

— Море там. Никогда не видал. Не доводилось. Очень даже любопытно. Плыви, мой челн, на воле волн[441]!..

Мечтал о море и пел:

Стремился сделаться, по его собственному выражению, «вроде как адъютант при княгине», ревновал ее ко всем служащим, доже женщинам, и говорил шепотом, когда она ложилась отдохнуть в своем купе, даже на площадке вагона. Замечание или выговор от нее расстраивали Ермишку на целый день, и он уходил в уборную и плакал от отчаяния.

Однажды подошел к поезду молоденький офицер, подал стоявшему на площадке вагона Ермишке букет красных роз и строго сказал:

— Немедленно передай сестре Веронике Владимировне! Знаешь ее?

— Княгиню? Как же не знать! Только они почивают, и будить я не буду.

— Ну потом! Когда проснется.

— А как про вас сказать? — довольно строго спросил Ермишка, гордый своей близостью к пленившей его девушке.

— Она знает…

Ермишка цветы взял и проводил офицерика ревнивым злым взором. Много она этаких-то видала. Так и будет всех вас на памяти держать? Небрежно бросил букет в своем купе, где жил с товарищами, на столик и все думал, отдать или выкинуть в клозет? Почему он ей букет? Может, они того… снюхались? «Я тебе обломаю ноги!»… Решил отдать и посмотреть, как она примет. Обрадовалась, засмеялась…

— Знаете, княгиня, этого человека, который подарочек вам этот?..

— Нет. Он ничего не велел мне сказать?

— Скажи, говорит, что тот самый, которого она обожает…

— Что за вздор? Врешь ты.

— Эх!..

Махнул рукой и ушел из купе княгини. Потом поглядывал, как обращается княгиня с букетом: смотрит ли на него, часто ли нюхает и сменяет ли воду? Милы ли ей эти цветы?.. Два дня продержала, а потом взяла их и пошла в город, к кладбищу. Проследил: на могилу адъютанта положила.

— Хорошо, брат, что ты мертвый!.. Убил бы, если бы… Эх! Зазнобушка моя неоцененная! Умру за тебя, а все-таки никому не отдам… Лучше никому не доставайся! Лучше своей рукой убью, чем…

Вероника не замечала, как в Ермишке все росла и крепла эта странная и страшная «любовь».

Около двух месяцев городок наслаждался мирным положением и привык к нему. И вдруг все полетело кувырком…

И случилось это с такой внезапностью и неожиданностью, что даже само местное военное начальство и администрация городка оказались застигнутыми врасплох этой «военной тайной».

Первым пронюхал эту «военную тайну» Ермишка. Он подслушал разговор шепотом между лежавшим в санитарном поезде красноармейцем и пришедшим навестить его из города родственником. Плохо скрытая радость «красной сиделки», ненавидевшей Веронику, — той самой, которая обозвала ее при освобождении из-под ареста «шпионкой и гадиной», подмеченная тем же Ермишкой, еще более утвердила его подозрение в грозящей опасности, и вот он потребовал у любимой им сестрицы «разговору по секрету».

— Как я вас из всей души и помышления уважаю, княгиня, то и пришел открыть вам всю тайну…

Рассказал все, что узнал и подслушал:

— Ежели мы с вами попадем им в руки — смерть обоим. Я готов для вас, княгиня, помереть, но… вас мне жалко! Во цвете лет и… так зря… Не могу допустить. Вас тут предадут: враг есть у вас здесь тайный, Иуда-предатель в женском лице…

— Нас эвакуируют…

— А не поспеют?.. Видал я уж… знаю: каждому своя жизнь дорога. Забудут и бросят… А что тогда? К стенке!..

— Как же я могу бросить раненых?

— Все равно — ни их, ни себя не спасете. Я не могу допустить…

— Так что же делать?

— Возьмем узелки, да как стемнеет — и марш вместе…

Предложение Ермишки не оскорбило Вероники, а рассмешило ее. Ермишка предлагает ей побег вместе!..

— И куда же мы с вами пойдем? — улыбаясь, спросила Вероника.

— На шоссе, а там подсядем к кому-нибудь… Говорят, войска к Бахчисараю отступают… По всей линии… Может, и в поезд где-нибудь влезем…

Слухи поползли по всему поезду и внесли нервное состояние в души больных: красные тайно радовались и шептались, белые метались в постелях с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас ожидания… Ермишка вел «двойную линию»: с красными был красный, с белыми — белый… И те, и другие считали его «своим». Только злобная сиделка не поддавалась Ермишкиной хитрости: она видела угодливость Ермишки перед «шпионкой и гадиной» и не раз называла Ермишку «барским холуем»… Этой злой бабы всего больше и боялся теперь Ермишка.

В тот же день вечером в санитарный поезд зашел вернувшийся с фронта подпоручик, когда-то вручивший Веронике через Ермишку букет роз, и попросил у него свидания с Вероникой Владимировной.