— Вот что, бояре, стол пора накрывать. Вечерять время. Ежели не поем, так совсем сил лишусь, — признался Иван Васильевич. — И еще вот что, в комнатах моих черное сукно со стен сорвите. Анастасия мертва, а мне на царствии дальше стоять.

— Будет сделано, батюшка, — за всех отвечал Петр Шуйский.

Горницы во дворце обычно наряжали цветастыми тряпицами: укрывали ими стены, двери, потолки, а если день был особенный, сукно меняли на золоченое и с серебряными нитями и водили гостей по цветастым палатам, вырывая из их груди восхищенные признания.

— Богато царь живет, ой богато!

Часто этими гостями были послы, которые несли в иные земли правду о государевом достатке. Трижды на памяти Ивана Васильевича горницы рядили в черное: впервые он увидел этот цвет в восемь лет, лишившись матушки, потом после смерти сына и вот сейчас… в кончину Анастасии Романовны.

— Не могу более черные стены зреть, — пожаловался царь, — иначе совсем рассудка лишусь.

Семен Федорович явился по приглашению государя вечерять.

Скучать князю Семену Федоровичу не дали, уже через минуту из Стольной палаты показалась косматая голова Федьки Басманова.

— Вот и Семен Федорович пришел, а мы тебя дождаться не можем, вспоминали. Два раза государь спрашивал.

Басманов отвел боярина в Стольную палату.

Заприметив входившего Оболенского, царь поднялся со своего места и вышел навстречу князю.

— Проходи, дорогой гость, Семен Федорович, — слегка приобнял он за плечи боярина, — ты не знаешь, как я рад тебя видеть. Вот садись рядом со мной. Ничего, ничего! Садись! Эй, стольники, наполните чашу моему дорогому гостю, да чтобы вино через край лилось.

— Спасибо, государь, — растрогался Оболенский, — ты уж извини меня, старого, я вчера малость не в себе был. Наговорил лишку.

— Не извиняйся, боярин, — весело отмахнулся Иван Васильевич, — только такие верные слуги, как ты, и способны мне правду высказать. Знаю, что истина дорогого стоит. Вот видишь, внял я твоему совету. Вместо распутных жен за столом сидят достойные бояре, и обед чинно идет так, как еще при батюшке моем велось. А ты не робей, Семен Федорович, ешь и пей. Сам царь к твоим услугам, — Иван Васильевич стал накладывать из своей тарелки зажаренных грибов в блюдо боярина. Великая честь! Не каждого из слуг самодержец так привечать станет. Это жизнь нужно прожить, чтобы такого почета добиться.

Семен Федорович загребал ложкой горку сморчков и опускал ее в рот. Старался есть не срамно, тщательно пережевывал, да так, чтобы и чавканья не услышать. «Исправится еще государь, — думалось Оболенскому, — молод он еще, вот от этого и чудит».

А царь уже накладывал Семену Федоровичу следующего кушанья — лососину заливную в подливке.

— Ешь, Семен Федорович, прослышал я про то, что лососина твоя любимая рыба. Вот и заказал поварам. Специально для тебя старался, знаю, какой ты ценитель рыбы.

Лососина и вправду была на редкость хороша. Томатный соус пропитал мясо до костей, а чесночный дух вызвал неимоверный аппетит.

— Спасибо, государь.

— А пирог ты мой вчера отведал? — спрашивал Иван Васильевич.

— Отведал, батюшка, отведал, государь, и женушку свою попотчевал. Похвастался, что получил пирог из самых рук Ивана Васильевича.

Бояре едва ковыряли ложками кушанья, нагоняя аппетит, и поглядывали в сторону самодержца, слушая, о чем говорит Иван с князем.

Царь был любезен даже со стольниками, каждого называл по имени, а с ближними боярами был ласков, обращался по отчеству.

Семен Федорович одолел все кушанья, все восемь блюд, выставленные одно за другим. Во рту жгло от обилия перца, загасить огонь не мог даже прохладный компот, и он с нетерпением ждал, когда стольники начнут разливать вино.

Наконец они появились с огромными бутылями в руках. Это было рейнское вино — любимый напиток государя, которым он баловал гостей по особым случаям. Сейчас был тот самый день.

Бордовая густая жидкость вызывала жажду, и Оболенский подумал о том, что мог бы проглотить этого вина полведра зараз.

— Большую чашу моему гостю князю Семену Федоровичу Оболенскому, — распорядился неожиданно Иван Васильевич.

Семен Федорович оторопел. Попасть за государев стол — большая честь, а когда царь рядом с собой сажает и из собственного блюда кушанья накладывает — двойной почет. А большая чаша, поданная за царским столом, может сравниться только с подарком.

Семен Федорович расчувствовался. Не один десяток лет служил Василию Ивановичу, а вот такой чести был удостоен только однажды, когда простоял в карауле у сеней в первую брачную ночь Василия с Еленой Глинской. И глядя сейчас в лицо молодого царя, он хотел уловить черты своего прежнего господина, но не увидел их.

А может, и правду злословят о том, что Иван Васильевич сын конюшего Овчины. Красивый боярин был, против такого молодца царице не устоять. С Василием и не сравнить — тот и ростом не удался, и ликом на жабу походил.

А Овчина видный молодец был, когда в избу входил, так едва в дверь пролезал, вот и Иван Васильевич таким уродился.

Эх, грешно так думать!

Семен Федорович поднялся, а стольник уже поднес огромную чашу.

Нельзя не поклониться такой чести, и боярин расстарался на три стороны, едва не окуная седой чуб в белужий соус.

— Спасибо, государь, уважил так уважил!

И махом проглотил рейнский разлив.

Зашатался боярин, видать, крепкое вино у Ивана Васильевича, оперся дланью о стол, опрокинул на пол стоящее блюдо, и куриные потроха разметались по сторонам, забрызгав красным соусом кафтаны сидящих рядом бояр.

— Как же ты неловок, Семен Федорович! Неужто ноги от хмельного напитка подкосились? — посочувствовал царь. — Ты так все блюда на пол спихнешь.

— Это пройдет, государь, — шептал боярин Оболенский, но вместо слов из горла обильно потекла желтая пена. Она заляпала старику губы, испачкала рот. — Это пройдет… Иван Васильевич… Пройдет…

Семен Федорович глубоко вздохнул, потянулся дланью к горлу, словно хотел отодрать от шеи невидимого аспида, но тот держал крепко и совсем не собирался расставаться со своей жертвой.

Этот поединок длился недолго. Ворог оказался сильнее, и Оболенский упал прямо на стол, разметав кубки и сосуды на пол.

— Не умеет князь Оболенский пить, — печально вздохнул Иван Васильевич и уже зло продолжил: — А меня все учил, как чинно за столом себя вести! Эх, боярин, боярин! Сначала самому разум нажить надо. Снесите князя на погост, — распорядился царь, — только там ему и место… А теперь зовите девок! Устал я от боярина. А как тебе моя Федунья, Басманов? Правда, горяча?

— Правда, Иван Васильевич, ненасытна!

— Девки, — крикнул Иван, — встаньте рядком, для услады выбирать стану. И чтобы лица не воротили, в глаза хочу смотреть.

Государь поднял подбородок и, словно петух перед курами, пошел вдоль неровного строя девиц. Заиграла лютня, и смерть Семена Оболенского была забыта.

Скоро Иван Васильевич устал от дворцовой жизни. Он вспоминал себя отроком, когда мог незаметно с ватагой ребятишек уходить за реку, где они вели свои бедовые игры: в забаве рубились палками, играли в салочки, а когда подросли, подглядывали из камышей за купанием девок.

Сейчас просто так не выскочишь. Царь словно факел в ночи — виден издалека. А если надумает в город выезжать, то нужно запрягать колымагу с тремя парами лошадей, да чтоб вороной масти были. А холка должна быть такой, что и рукой не всякий дотянется. На оси подобает подвесить множество цепей, которые и за версту могли бы предупредить всякого о приближении государя. В сопровождении должно быть не менее двух сотен дворян, которые займут место впереди и позади кареты и будут хлестать нагайками всякого, кто посмел не оказать чести.

Чаще московитов Иван видел из окошка своей колымаги. Они покорно склонялись до самой земли, наиболее ретивые стояли на коленях.

Одни согнутые спины. Такова вся Русь.

Федька Басманов много рассказывал про жизнь московитов. Говорил и про то, что правит нищими какой-то монах Гордей, а у хозяев корчмы, кроме пива и кваса, можно всегда добыть девку, которая согласится сделать приятное за жалкий гривенник. И что девок корчмарь может предложить на выбор: хочешь белесую? Пожалуйста! По душе чернявая? Будет и эта. А ежели пожелаешь, то и рыжая найдется.