Вот здесь, на мехмате, я и познакомилась с Колей Майоровым: наши

места в читальне оказались случайно рядом. Впрочем, «познакомились»

сказано не очень точно: мы с Николаем знали друг друга и раньше, были в

одном практикуме, в одной языковой группе и к тому же были соседями по

общежитию, но знали друг друга внешне, со стороны, не проявляли

47

интереса. А тут нашли общие интересы, как-то легко разговорились.

И возвращались из читальни домой уже вместе.

Темой нашего разговора были чьи-то стихи, напечатанные в

университетской газете.

48

Позднее эта тема – поэзия – никогда не могла иссякнуть, хотя

появилось и много других интересных для обоих тем.

Поражала его удивительная работоспособность. Несмотря на то, что

по учебной программе нужно было перечитывать буквально горы книг, что

49

приходилось просиживать в читальнях и по воскресеньям, Коля успевал

очень много писать. Почти каждый вечер он читал новое стихотворение.

Коля легко запоминал стихи и любил на память читать стихи

любимых поэтов.

Помню его увлечение Блоком и Есениным и в то же время –

Уитменом. Помню период особенного увлечения Маяковским. Он даже

подражать ему начал ( эти стихи не сохранились).

Из современников очень любил Твардовского.

* * *

…Война подступала всѐ ближе и ближе. Коля очень глубоко

переживал судьбу товарищей, побывавших на финской войне. Помнится, он

рассказывал о ранении Сергея Наровчатова, гибели Арона Копштейна. Их

он знал по Литинституту (тяжело ранен был его школьный друг Володя

Жуков, тоже поэт).

Мне кажется, что именно под влиянием этих событий и переживаний

создано одно из самых сильных стихотворений Коли Майорова – «Мы».

* * *

Наступила последняя наша студенческая мирная зима 1940-1941 года.

Опять лекции, занятия в читальне, посещения литературного кружка.

Нагрузка у Коли была очень большая: ведь он учился в Литинституте, да и

на истфаке в этот год работы было много.

В этот год Коля особенно много писал, и именно стихов этого

периода почти не сохранилось.

В конце 1940 года он закончил большую и, пожалуй, лучшую свою

поэму «Ваятель».

Судя по письму, которое я получила от него (подписано 19 июля),

замысел поэмы возник у Коли в поезде, по дороге в Иваново – на летние

каникулы. Он писал:

«Приятно лежать на спине и пускать кольца дыма в потолок вагона…

Кончил курить. Голова чуть кружилась. Медленно нащупывались какие-то

отдельные строчки, потом сон брал своѐ, слова куда-то проваливались, а

память их снова возвращала… Снова навязывались целые строфы. Полез за

записной книжкой, а то забуду. Записал. Писать было трудно – вагон

качало. Получилось вот что.

Творчество

50

Есть жажда творчества, уменье созидать,

На камень камень класть, вести леса строений.

Не спать ночей, по суткам голодать,

Нести всю тяжесть каждодневных бдений…»

И дальше – тот самый кусок (без четырѐх последних строк и с

некоторыми разночтениями), который печатается теперь как стихотворение

«Творчество».

Припоминаю ещѐ несколько строк поэмы, которые, мне кажется, я не

видела среди стихов, собранных В. Н. Болховитиновым:

…А небо будет яростно и мглисто

Пылить с боков

Снежком голубизны…

Быть может, ты

Неопытным туристом

Сорвѐшься с той

Проклятой крутизны,

Но ты не трусь!

Назад тебе – ни шагу!

Грозит обвалом

Каждый поворот.

И не убив –

Не прячь обратно шпагу,

И падая,

Ты сделай шаг вперѐд!

. . . . . . . . . . . . . . .

Ведь сущность жизни

Вовсе не в соблазне,

А в совершенстве форм еѐ и в том,

Что мир грозит,

Зовѐт тебя и дразнит,

Как женщина с ума сводящим ртом…

51

Пришла зрелость, стихи становились всѐ своеобразнее и отточеннее.

Его стихи этого периода трудно спутать с чьими бы то ни было – он

говорил собственным голосом, только ему одному присущими словами. Но

тут грянула война…

* * *

Окна Горьковской читальни на Моховой, где мы готовились к

очередному экзамену по диамату, были широко открыты. И не все сразу

поняли, что же произошло, когда с площади донеслась передаваемая всеми

радиостанциями Союза грозная весть. Но все, один за другим, вдруг

поднялись и вышли на улицу, где у репродуктора уже собралась толпа.

Война!.. Помню лицо пожилой женщины, в немом отчаянии поднятое к

репродуктору, по нему текли слѐзы. Мы же в то момент ещѐ не вполне

реально представляли, что нас ждѐт.

У нас с Николаем в это время как раз была размолвка. Увидев друг

друга, мы даже не подошли, поздоровавшись издали. И только через

несколько дней, когда всем курсом девушки провожали ребят на

спецзадание, мы вдруг осознали всю серьѐзность, весь ужас происходящего.

Я очень хорошо помню этот вечер. Заходило солнце, и запад был

багровым. На широком дворе одной из краснопресненских школ

выстроились повзводно уезжающие на спецзадание студенты.

Помню Николая в этот момент – высокий, русоволосый, он смотрел

на кроваво-красный запад широко распахнутыми глазами… Что видел он

там? Судьбу поколения, так хорошо предсказанную им в стихотворении

«Мы»? Может быть, именно в тот момент он особенно ясно понял это,

почувствовал, что «Мы» – это стихи о нѐм самом, о его товарищах, что

«ушли не долюбив, не докурив последней папиросы», в бой за мир и

счастье, в бой, который помешал им прожить большую жизнь и дойти до

потомков в бессмертных творениях, а не только в «пересказах устных да в

серой прозе наших дневников…».

Видно, и у меня в этот момент шевельнулось какое-нибудь тяжѐлое

предчувствие и горестно сжалось сердце, только я бросилась к Николаю, и

мы крепко обнялись. Это была наша последняя встреча…

* * *

52

Многих студенток 4-го курса отправили на работу по специальности.

Я попыталась было попасть на фронт, но из-за сильной близорукости меня

не пропустила медкомиссия. Тогда я получила назначение на работу и

уехала в Ташкент. Адреса Николая я не знала и, уезжая, оставила ему

открытку по адресу его друга, студента художественного института Н.

Шеберстова. В ответ я получила от Николая несколько писем из армии. Ни

одно из них не имело обратного адреса.

Это очень хорошие письма, душевные и трагичные, очень

характерные для Николая. В одном письме он писал:

«Ты желаешь мне мужества, если буду в бою. Спасибо. Хоть ты

знаешь, что я в этом деле не отличусь. Но что смогу – сделаю».

Человек скромный, даже застенчивый, лишѐнный малейшей рисовки

и показного, скорее гражданский, чем военный, Коля Майоров в то же

время был наделѐн большой внутренней силой, мужественной

убеждѐнностью, которые прорывались наружу, когда он читал свои стихи.

Мне рассказывали уже после войны, что Коле предлагали уехать в

Ярославское военное училище. Буквально в последнюю минуту отказался

он и от возможности отправиться на фронт с агитбригадой, куда его