устроили было.

Он выбрал бой, передовую. Он не мог иначе.

В марте 1942 года в ответ на моѐ письмо родные Николая написали

мне, что получено извещение о его гибели: «Убит 8 февраля 1942 г. И

похоронен в деревне Баранцево Смоленской области». Много лет я хотела

разыскать эту деревню, но только летом 1958 года попробовала это

осуществить.

Ни одной деревни Баранцево в Смоленской области не оказалось, нет

еѐ и в тех районах Смоленщины, которые отошли к Калужской области

после войны. Есть на Смоленщине, в 20 километрах к югу от Гжатска,

деревня Баранцево, состоящая всего из нескольких старых изб. Там мне

показали сровнявшуюся с землѐй могилу двух советских солдат, убитых в

конце зимы 1942 года. Но кто они – не известно. Вполне возможно, что

один из них и был Николай Майоров, политрук пулемѐтной роты 1106

стрелкового полка 331-й дивизии. В платѐжной ведомости этого полка за

февраль Майорову причиталось что-то получить, но подписи его нет… Он

53

ведь был убит 8 февраля. (Об этом я узнала в архиве Советской Армии в

Подольске летом 1958 года.)

Не удалось разыскать и однополчан Коли, которые могли бы сказать,

как он погиб и где похоронен.

Два года назад в газетах и по радио заговорили о подвиге Саши

Виноградова и его одиннадцати товарищей, погибших под Москвой, на 152-

м километре Минского шоссе в феврале 1942 года. А ведь Коля Майоров

воевал тоже в тех местах и примерно в то же время. Может, выход книги

Коли Майорова поможет разыскать его однополчан, выяснить подробности

его последних дней.

* * *

И ещѐ одна, пожалуй, наиболее важная задача: как найти пропавшие

стихи и поэмы Николая, как узнать, где он оставил свои вещи, уходя

добровольцем в армию 19 октября 1941 года.

В первый день войны к Коле из Иванова приезжал его младший брат,

Александр. Было ему тогда лет семнадцать. Он вспоминает, как вместе с

братом заходил к одному товарищу, у того лежал Колин чемодан с книгами,

и Николай просил брата увезти некоторые книги домой. Александр

предложил забрать всѐ, но Николай только рукой махнул: до барахла ли

теперь?

Были поиски, были догадки, но без результата… Но, видимо, не всѐ

ещѐ потеряно – не все ещѐ возможности проверены.

* * *

Коля Майоров обещал многое. Поэт яркого, самобытного таланта и

исключительной трудоспособности, он рос буквально на глазах. И не его

вина, что так мало удалось донести до людей. Но и это немногое не

забудется, как не забудутся и те, что в бои «ушли, не долюбив, не докурив

последней папиросы».

54

Владимир Жуков – Друг

Написать о Коле Майорове – значит поверить в то, что свершилось, и

навсегда проститься с ним. Может, потому до сих пор и не было о нѐм

печатного слова.

А я вижу, как, постепенно скрываясь в полумраке, затихает наш

школьный зал. Не знаю почему, но так делали всегда – выключали «лишний

свет», когда начинался литературный вечер. Может, чтоб меньше

стеснялись наши поэты. Страшно было выходить перед товарищами со

своими стихами. И это лучше, чем мы, понимала наша добрая учительница

русского языка Вера Михайловна Медведева, всю свою любовь и знания

отдавшая родной школе и нам. Это еѐ заботами и стараниями долгие годы в

33-й ивановской средней школе выходила лучшая в городе литературная

стенная газета, плодотворно работали литературно-творческий и

драматический кружки.

Не сразу воцарялась тишина, не вдруг кончалась «торговля»: никто из

школьных поэтов – учеников 7–10-х классов – не хотел выходить первым.

Чаще других вечер приходилось открывать Коле Майорову. Застенчивый,

по-хорошему степенный и угловатый, становился он в дверном проѐме из

класса в зал и, опустив глаза, глуховатым голосом объявлял название своего

нового стихотворения. Среди школьников, пробующих силы в поэтическом

слове, он пользовался всеобщим уважением: в его поэтическом хозяйстве

уже было свыше десятка тетрадей стихов. Тетради эти, с любовью

оформленные, в красочных обложках, целы до сих пор, а тогда они ходили

по рукам из класса в класс. Их читали и перечитывали. Обложки к ним

делал его одноклассник и друг Коля Шеберстов, нередко и сам

выступавший в качестве поэта и, насколько мне известно, по сей день,

будучи заметным художником-графиком, пишущий, но почему-то так и не

печатающий своих стихов.

Уже в ту пору стихи Николая Майорова были не похожи на всѐ то,

что читалось на вечерах, публиковалось в стенной газете. Ни в разговорах,

55

ни тем более в стихах – своих и чужих – он не переносил общих слов.

Строки его всегда отличало раздумье.

Природный ум, постоянная дружба с книгой заметно выделяли его

среди сверстников. На учебные дела, которые, кстати сказать, всегда шли

отличнейшим образом, на жизнь он смотрел по-взрослому серьѐзно. Это и

притягивало к нему многих, скрепляло крепкой и бескорыстной дружбой.

56

Писал он много и увлечѐнно. Но поэтом быть не собирался, считая,

что писателем может быть только человек по-настоящему талантливый,

такого ряда, к какому себя не причислял.

57

И когда настало время выбирать вуз, пошѐл на исторический

факультет. К истории он всегда относился с особым интересом и

уважением.

Будучи в Москве, он не порывал с родной школой. В стенной

«Литгазете» всѐ так же появлялись его , только уже не от руки написанные,

а три или четыре стиха в газетных вырезках из университетской

многотиражки, литотдел которой редактировал в ту пору «замечательный

парень Виктор Болховитинов».

Это «Часы», «В Михайловском», «Быль военная», написанные ещѐ до

поступления в университет, летом 1937 года.

Часы

Я не знаю, час который.

Летний день уходит в дым.

Может, нам расстаться скоро,

Может, часик посидим?

Против озера большого

У смеющейся воды

Запоѐм с тобою снова,

Что мы оба молоды.

Не гляди в часы. Не надо.

Я часам твоим не рад.

Ниагарским водопадом

Брызги времени летят.

И подумай – кто осудит?

Прогуляем до росы.

Может, бросим и забудем

Расставанье и часы?

С ветром ночь уже шепталась,

Падал с трав кристалл росы.

Но любовь не умещалась

Ни в слова и ни в часы.

В Михайловском

Смотреть в камин. Следить, как уголь

Стал незаметно потухать.

58

И слушать, как свирепо вьюга

Стучится в ставни.

И опять

Перебирать слова, как память,

И ставить слово на ребро

И негритянскими губами

Трепать гусиное перо.

Закрыть глаза, чтоб злей и резче

Вставали в памяти твоей

Стихи, пирушки, мир и вещи,

Портреты женщин и друзей,

Цветных обоев резкий скос,

Опустошѐнные бутылки,

И прядь ласкаемых волос

Забытой женщины, и ссылки,

И всѐ, чем жизнь ещѐ пестра,

Как жизнь восточного гарема.

…И досидеться до утра

Над недописанной поэмой.