В. Быков
Дорогой Вениамин Александрович!
Спасибо Вам за Ваше умное и дружеское письмо, получить которое мне было очень радостно. Вы нравы: служение правдой — долг литературы, вот только беда в том, что во все времена для людей пе было ничего более нежелательного, чем тревожащая их покой правда, которой они без колебания предпочитали усыпляющий дурман лжи. Реалистическое искусство ни в чём так не нуждается, как в правде, но в то же время ничто так дорого ему не обходилось, как эта самая правда.
Я затрудняюсь оценить достоинство моей повести{«Сотников».} — автору, как известно, гораздо лучше видятся недостатки своего произведения — я просто хотел выразить в ней маленькую толику большой правды войны, т. ск. её частный факт, случай, если угодно. Что из этого вышло — не знаю. Но люди, которых я уважаю и чьё мнение привык ценить, увидели в ней что–то — спасибо им.
Я давно знаю и очень ценю Ваши книги, преклоняюсь пред Вашей принципиальностью в больших вопросах жизни. Теперь ко всему этому прибавляется ещё и моё самое искреннее чувство благодарности за добрые и мудрые слова Вашего участия.
Дай бог Вам здоровья!
28 окт. 1969 г.
С уважением
В. Быков
Геннадий Гор
Дорогой Вениамин Александрович!
Я очень рад, что Вам понравилась моя маленькая книжка о Панкове.
Я всегда очень любил наивное и прекрасное искусство ненецкого художника, и вот только недавно представилась возможность издать о нём книжку.
Как хорошо, что Вы сохранили картину Панкова. Их осталось очень мало. Большинство его работ погибло в Ленинграде во время блокады.
Через Панкова мы прикасаемся к истокам бытия, к детству, которое у всех людей имеет нечто общее.
На меня большое впечатление произвела Ваша книга статей{«Собеседник».} или, вернее, эссе, и особенно эссе о Булгакове.
Не знаю — читали ли Вы мои воспоминания «Замедление времени» («Звезда», № 4 за 1968 г.)?
В этом очерке я писал о конце 20–х годов, о Хармсе, Филонове, Тынянове и о Вас. Написаны воспоминания бегло и конспективно, но я пытался уловить и передать дух времени. Сомневаюсь, что мне это удалось. В Ваших же статьях меня поразило сочетание интеллектуализма с точностью характеристик и верностью истории.
27/X 1968
Комарово.
С глубоким уважением
Геннадий Гор.
Мицуёси Нумано
Дорогой Мицуёси Нумано!
Я получил Ваше письмо и был обрадован известием о том, что Вы переводите мой первый сборник рассказов. Его действительно трудно достать даже в Советском Союзе. Частично эти рассказы будут напечатаны в 1–м томе моего собрания сочинений, который выйдет в декабре этого года. Я действительно всегда интересовался Японией, её историей, её обычаями.
В 1962 году я имел счастье провести в Японии целый месяц, который снова подтвердил мой глубокий интерес к этой стране. Конечно, жаль, что в Японии так мало русистов, потому что наша литература такова, что мы вправе ею гордиться. Выбор авторов, о которых Вы написали свои статьи, говорит о Вашем хорошем вкусе. Кстати, Ваш русский язык, судя по письму и резюме диссертации, совсем не плох.
Буду очень рад, если Вы пришлёте мне свою статью о Юрии Олеше. Судя по тезисам Вашей диссертации, Вы очень тонко оценили творчество этого первоклассного, пореживше–го глубокую трагедию писателя. С основными положениями Вашей диссертации я совершенно согласен. Что касается причины «легендарного» (кстати, Вы неточно употребляете это прилагательное) молчания Олеши, они указаны Вами очень точно.
Я прекрасно помню профессора Такуя Хара, Таку Эгава, Госука Утимура, Тадао Мидзуно и бережно храню подарок первого из них. Прошу Вас передать им всем мои сердечные приветы. Это прекрасно, что Вы организовали группу молодых исследователей, интересующихся нашей литературой двадцатых годов. К сожалению, я разъехался с девушкой, которая оставила мне Ваше письмо, и не мог, таким образом, расспросить её о Ваших работах. О «Серапионовых братьях», которыми Вы особенно интересуетесь, были написаны не только статьи, но и книги.
Отвечаю на Ваши вопросы.
1. Вы правы, предполагая, что я иначе думаю о своих ранних фантастических произведениях, чем в молодые годы. Что касается рассказа «Одиннадцатая аксиома», который положил начало моему знакомству с Горьким, он никогда не был напечатан, потому что своеобразный приём параллельного развития сюжета, который я в нём использовал, был не равен моему детскому тогда неумению писать. Рукопись его хранится в моём архиве.
2. Мои взгляды по поводу того, «как» писать и «что» писать, не изменились, и мне кажется, что в книге «Вечерний день», которую Вы, кажется, читали, я с полной очевидностью подтвердил это. О том, как я оцениваю роль сюжета в литературе, я много писал в книгах «Освещенные окна», «Собеседник», «Здравствуй, брат, писать очень трудно…». Мастер ли я в этой области, не мне судить.
3. Я думаю, что понятие праздничности, которым Вы пользуетесь, оценивая литературу 20–х годов, отражает только одну её сторону. Кукольный театр, любовь Ю. Олеши к цирку, балаганная сцена, на которой выступали Даниил Хармс и другие «обёрнуты», — все это далеко не исчерпывает всей сложности той борьбы между направлениями, которая в 30–х годах резко изменилась. Эта борьба превратилась в совсем другое явление: борьбу между литературой подлинной и мнимой.
4. Вы правы: группа «обёрнут» — «потерянное» звено советской литературы. Между «Серанионовыми братьями» и «обэриутами» не было никаких отношений, потому нго время, когда они появились, для «Серапионовых братьев» было «началом конца». Проза Хармса почти неопубликована. Я был с ним в очень хороших отношениях, которые, однако, нельзя назвать дружескими.
5. Воспоминания В. Катаева («Алмазный мой венец») совершенно недостоверны и не представляют собою никакой цены для источниковедения. Только один пример: он пишет, что я привёл Лунца к нему в 1923 году и что Лунц читал в его доме рассказ, который заставил Катаева и его друзей смеяться до упаду. Но Лунц читал свой рассказ в Союзе писателей, а не у Катаева, а я познакомился с Катаевым в 1932 году и никогда не приводил к нему Лунца.
6. Встречу Олеши с «Серапионовыми братьями» я бы, конечно, запомнил, если бы она состоялась.
7. Предисловие к «Пятому страннику» в новом собрании сочинений восстановлено.
8. Книга «Легендарная жизнь и достойная смерть Петрушки» существует и находится у меня, но она напечатана на ротапринте. Всё, что известно о Кумминге в нашей литературе, я рассказал в книге «Освещенные окна». Евгений Кумминг покинул родину в 1921 году, и с тех пор я о нём ничего не знаю. «Настоящий ливанский кедр» не имеет никакого особенного смысла. Это не опечатка. Кедр действительно ливанский, то есть привезён из Ливана. Это дерево широко распространено у нас на юге. Я передам М. Кулаковой, что Вы считаете её книгу «Мастерство Ю. Олеши» прекрасной. Совершенно с Вами согласен.
9. Вы ошибаетесь, считая, что в Советском Союзе не существует фантазии как литературного жанра. У нас есть отличные писатели–фантасты, и я думаю, что этому жанру предстоит большое будущее. Я сам в настоящее время пишу фантастическую, но отнюдь не научную повесть{«Верлиока».}.
Буду рад и в дальнейшем переписываться с Вами и постараюсь быть полезным в Вашей работе, имеющей значение для изучения русской литературы в Вашей стране.
С уважением
Ноябрь 1980, В. Каверин
Мицуёси Нумано
Дорогой Мицуёси Нумано!
Благодарю Вас за перевод моей книги{«Конец хазы».}. Я получил Вашу книгу даже в двух экземплярах, чему я очень рад, потому что один из них может поступить в библиотеку Союза писателей. К сожалению, я не могу оценить достоинства Вашей работы, и остаётся пожалеть, что в юности я принялся изучать арабский язык, а не японский, как советовал мне наш гениальный лингвист Е. Д. Поливанов. Впрочем, я не сомневаюсь, что перевод превосходен. Очень хорошо, что Вы приложили к переводу длинную статью, название которой: «Спящему человеку снится сон, а спящему сну снится человек», — мне очень нравится. И я Вам очень благодарен за то, что Вы познакомили японского читателя со статьёй моего друга Льва Лунца «Почему мы Серапионовы братья». Вы правы, это кредо и до сих пор далеко не потеряло своего значения.