— Выпей, — сказала вдруг Гермиона. — Это тебе поможет. Да и меня успокоит. Не возражаешь?

Малышка встала, взяла стоявший на полу стакан Гермионы и от души плеснула в него виски, которое Гермиона выпила одним глотком. Ее передернуло. А Малышка села и со страхом стала следить за старухой, в глазах которой теперь сверкал злобный азарт.

— Он должен был сказать мне. Ну, предупредить меня! Ладно, что есть, то есть. Для тебя, верно, это шок. Ну, извини. Твой отец дурак. Нет, не мне его винить, я понимаю, в каких он был клещах. У меня не хватило храбрости ей рассказать, так чего же ждать от него? Мы не посмели оскорбить невинное создание.

Она раскурила следующую сигару, а потом сердито, даже враждебно посмотрела на Малышку.

— Ладно, слушай, — сказала она. — Была Хилари. Моя лучшая, моя единственная настоящая подруга, которая всегда была добра ко мне. Мы жили в деревне, две еще вполне молодые женщины, вместе с детьми пережидали там войну. Мне было скучно до слез. Мужа я не особенно любила — грубиян, задира, — но все-таки это была жизнь. А на той проклятой ферме мне совсем нечего было делать, разве что возиться с детьми, развлекать их, кормить да еще по нескольку миль шагать до магазина. Никаких радостей, никаких вечеринок, никакого секса — мне этого тоже не хватало. Я ведь привыкла спать с мужем. К Хилари хотя бы изредка приезжал Мартин. И она любила свою рехнувшуюся тетку и свою дочь. А потом они умерли, одна за другой. Даже Хилари едва выдержала. Нет, ничего такого. Она как будто заледенела. Не плакала даже на похоронах дочери. Стояла и смотрела с застывшим лицом, как земля сыплется на гробик. Она всегда была сдержанной, даже в детстве, все в себе таила. Сильная она. Сильнее Мартина. Ему требовалось утешение. И я стала этим утешением. Вот и все.

— Все? — Малышка с ужасом поняла, что с трудом сдерживает охватившее ее нелепое желание рассмеяться. И голос у нее срывался из-за рвущегося наружу смеха. — Бедная мафочка!

— Ты так зовешь ее? — с интересом спросила Гермиона.

Малышка кивнула. Ей стало стыдно, словно, сболтнув о детском прозвище, она совершила предательство по отношению к приемной матери.

— Я сделала, что могла, — сказала Гермиона. — Порвала с Мартином и бежала, не сказав ему о своей беременности, а Хилари — о том, куда еду. Мне хотелось, чтобы они ни о чем никогда не узнали. Я только об этом и думала, и это делает мне честь. Всего остального как будто не существовало. Детей даже бросила. Я надеялась… Нет, не будем об этом. Вряд ли это было честно по отношению к тебе. Но у меня все равно не было ни денег, ни храбрости, чтобы решиться на что-то большее, чем джин и горячие ванны. А потом явилась она. Моя лучшая подруга, моя спасительница приехала, чтобы позаботиться обо мне, взять меня под свое крылышко, мой ангел-хранитель! Что мне было делать?

Она улыбнулась. Сначала хмуро, а потом вновь разразилась своим веселым кудахтаньем.

— Можно сказать, что это стало началом моей карьеры! Я имею в виду историю об итальянском пленном. Пришлось изрядно поднапрячь мозги. Не могла же я выложить Хилари голый сюжет, и все. Она ведь не дура. Мне надо было убедить ее. Одевая в плоть и кровь первую пришедшую мне на ум ложь, я обнаружила, что у меня есть кое-какой талант! И он мне очень пригодился, когда старина Гилберт вернулся домой из плена. Благодаря этому таланту я кормила Гилберта, детей, оплачивала образование и его счета. — Она поглядела на Малышку и подняла стакан. — А все благодаря тебе! Мы все должны сказать тебе спасибо.

— Оставь свой балаган!

Гермиона удивленно подняла брови и усмехнулась.

— Ведь ты забавляешься, — со злостью проговорила Малышка.

— Почему бы и нет? Девочка, ради Бога, брось ханжить. Все давно прошло и быльем поросло.

— Не для меня.

— Не по моей вине?

— Нет. Наверно, нет.

Вроде, мне надо злиться на папулю, подумала Малышка. Но ей не хотелось на него злиться. Она жалела его. Как он, судя по всему, испугался, когда она налетела на него со своими вопросами? Скорее всего, он и теперь в ужасе, ведь она в любую минуту может все выложить мафочке, которая воспримет это как страшное предательство после стольких-то лет. Даже мафочка не простит его за дурацкий фарс, устроенный им из их счастливой жизни, из их благополучного брака, из ее привязанности к приемной дочери!

— Он должен был сказать мне, — несчастным голосом произнесла Малышка.

— Боюсь, он не посмел. Или понадеялся, что обойдется. Это на него похоже. — Гермиона рассмеялась, показывая мелкие желтые зубы. — Когда мы приехали в Лондон, Хилари, естественно, написала ему о моем затруднительном положении. Пересказала ему сочиненную мной сказку — прежде чем написать, она, как ты понимаешь, попросила у меня разрешения. Если ты решила, будто он догадался, что я все это придумала, дабы выгородить его, то ты ошибаешься. Насколько я поняла, он поверил всему, что сообщила ему Хилари…

У нее погасла сигара, и она в задумчивости посмотрела на нее, стоит или не стоит ее разжигать.

— У тебя отвратительные привычки, старуха, и ведь тебе даже не очень-то нравится ее курить, — прошептала она еле слышно и бросила сигару в камин. — Полагаю… Сейчас трудно все вспомнить в точности, но полагаю, если бы он спросил меня, когда приехал в больницу, то я не стала бы его разубеждать и подтвердила то, что рассказала Хилари. Добавила бы, наверно, что встречалась с итальянцем, пока была жива Грейс, и забеременела, прежде чем у нас с Мартином дошло до дела. А что, разве не правдоподобно? Да и спали мы с ним всего пару раз. Но он стоял возле моей кровати надутый, как индюк, и такой холодный, словно между нами действительно никогда ничего не было, разве что пообнимались разок, вот уж я рассвирепела! Я же отдавала моего ребенка подруге, чтобы она была счастлива, так я тогда думала, ведь Хилари жаждала тебя, я видела это по ее лицу и по тому, как она обнимала тебя, но почему он, забирая мое дитя, вел себя так, словно делал мне большое одолжение?

— Но он ведь делал тебе одолжение, разве нет? — сердито спросила Малышка.

— Не совсем так, дорогая! Они могли просто взять тебя без всякого формального удочерения. Никаких вопросов, никаких затруднений! Однако Мартин настоял на том, что все должно быть по закону, якобы ради твоего блага, а ведь отлично знал, чем это обернется для меня! В то время, если замужняя женщина хотела отдать ребенка (так называемое дитя военного времени), на усыновление, то ее муж тоже должен был подписать необходимые документы. Гилберту пришлось подписать их, когда он вернулся домой. Естественно, опять надо было врать. Ему я сказала, что отец ребенка — американский солдат, вроде я пошла на танцы на американскую базу, напилась там и даже не знаю имени этого солдата. С одной стороны, еще немного практики в моей профессии, с другой — никакого мира в семье. Зато у Гилберта появилось законное право изводить меня, а ему это было ой как нужно. В лагере от его здоровья ничего не осталось, на работе он не удержался, а потом и вовсе не мог найти никакой работы. Ко мне же пришел какой-никакой, но успех, когда его жизнь стремительно покатилась под гору. Ну и то, что, напиваясь, он мог теперь хоть в чем-то обвинять меня, очень облегчало ему существование.

Малышка смотрела на огонь. Тяжелее всего ей было снести ровный голос матери, словно речь шла о чем-то несущественном. Разве это нормально, когда только и делаешь, что врешь и изворачиваешься? Конечно, все далеко в прошлом, она сама сказала. Сейчас она как бы оглядывается назад на оставшиеся в прошлом страсти. Печальная, усталая старуха в конце жизненного пути…

— Наверно, это было ужасно. Извини, — сказала Малышка и взглянула на Гермиону.

А та зевала. Зевала и улыбалась.

— Как видишь, я справилась. Даже нашла себе занятие. Некоторым, чтобы расцвести, необходимо пострадать. Видно, я из таких.

— Тебе нравится твоя работа? Нравится сочинять?

— Как правило, да. Хотя нет страшнее тирании, чем любимая работа. Иногда даже жалею, что не выбрала себе службу от-девяти-до-пяти. Но на самом деле не представляю, что бы сейчас было со мной. Пенсионерка. Отжившая свое старуха! — Она фыркнула, словно ей было смешно представить себя старухой. — А ты что собираешься делать? Ты ведь теперь сама себе голова.