Третье заседание суда было целиком посвящено обвинительной речи прокурора и речам защитников. Перед тем председатель суда кратко изложил суть дела; всячески афишируя свое беспристрастие, он не преминул несколько раз отметить тяжесть обвинений, предъявленных Рубо и Кабюшу. Прокурор, как показалось публике, был не в ударе — обычно его филиппики звучали куда убедительнее и он меньше отдавал дани суесловию. Это приписали сильной жаре, которая и впрямь была невыносима. Зато защитник Кабюша, столичный адвокат, весьма понравился присутствующим, хотя речь его и никого не убедила. Защитник Рубо, достойный представитель руанской адвокатуры, также изо всех сил старался облегчить участь своего подзащитного. Прокурор был настолько утомлен, что даже не стал отвечать на речи адвокатов. Около шести часов вечера присяжные удалились в совещательную комнату; во все десять окон зала заседаний еще вливался яркий свет, последние лучи солнца воспламеняли гербы нормандских городов, изображенные в верхней части витражей. Громкий гул голосов поднимался к старинному золоченому потолку, железная решетка, отделявшая сидячие места для публики от той части зала, где толпились зеваки, трещала от напора нетерпеливых людей. Но, когда возвратились судьи и присяжные заседатели, в зале вновь воцарилась благоговейная тишина. При вынесении приговора были приняты во внимание смягчающие вину обстоятельства, и оба подсудимых были осуждены лишь на каторжные работы — пожизненно. Такой приговор озадачил публику, толпа беспорядочно хлынула к выходу, раздалось даже несколько свистков, как это порою бывает в театре.
В тот вечер в Руане на все лады оживленно обсуждали приговор. Все сошлись на том, что он знаменовал собой поражение г-жи Боннеон и супругов Лашене. Полагали, что лишь смертная казнь злоумышленников могла бы удовлетворить семью Гранморена; без сомнения, тут немало потрудились враждебные им силы. Шепотом называли имя г-жи Лебук, у которой среди присяжных насчитывалось трое или четверо верных поклонников. Впрочем, ее муж, член суда, все время держал себя вполне корректно, однако, как отмечали досужие наблюдатели, ни второму члену суда, г-ну Шометту, ни даже председателю, г-ну Дебазейлю, не удалось направить судебное разбирательство в желательное для них русло. А быть может, присяжные, отметив наличие смягчающих вину обстоятельств, действовали просто по внушению совести, невольно отдав дань тому тягостному сомнению, которое на минуту овладело ими, когда они ощутили беззвучный и скорбный шелест крыльев истины. Что касается следователя Денизе, то судебное разбирательство вновь подтвердило его триумф, ведь никому не удалось поколебать выводы дознания, этого шедевра проницательности; семья Гранморена лишилась симпатии многих обитателей Руана, ибо в городе распространился слух, будто, стремясь вернуть себе дом в Круа-де-Мофра, г-н Лашене, пренебрегая нормами судебной практики, задумал вчинить иск об отмене соответствующего пункта завещания, хотя особы, которой был отказан дом, уже не было в живых; такой поступок члена судейского сословия неприятно удивил всех.
Не успел Жак выйти из Дворца правосудия, как к нему подскочила Филомена, тоже выступавшая в качестве свидетельницы; вцепившись в молодого человека, она заявила, что никуда его не отпустит и мечтает провести с ним ночь здесь, в Руане. Машинисту надо было заступать на дежурство лишь на другой день, и он охотно согласился пообедать вместе с нею на постоялом дворе у вокзала, том самом, где он будто бы ночевал, когда была убита Северина; но остаться в Руане до утра он наотрез отказался, ему надо было ехать в Париж последним поездом, уходящим без десяти час.
— Знаешь, — обратилась Филомена к Жаку, который вел ее под руку, — я готова поклясться, что минуту назад видела нашего общего знакомого… Да, да — Пеке! Хотя еще только на днях он заявил мне, что ни за какие коврижки не потащится в Руан, на этот дурацкий суд… Я оглянулась, но увидела только спину какого-то верзилы, который тут же юркнул в толпу…
Машинист, передернув плечами, прервал ее:
— Пеке в Париже и гуляет вовсю, рад, верно, что меня вызвали сюда и у него нежданно-негаданно выдался свободный денек.
— Может быть… Но, как бы то ни было, с ним надо держать ухо востро, ведь он, когда придет в ярость, хуже дикого зверя.
Филомена еще теснее прижалась к Жаку и, оглянувшись назад, прибавила:
— А теперь вот еще кто-то за нами увязался. Ты его знаешь?
— Да, не тревожься… Этот, должно быть, хочет меня о чем-то спросить.
То был Мизар — от самой улицы Жюиф он, держась поодаль, упорно следовал за Жаком и Филоменой. Путевой сторож также был вызван свидетелем, давая показания, он, как всегда, выглядел полусонным; после суда Мизар долго крутился возле машиниста, не решаясь задать ему вопрос, который явно вертелся у него на языке. Теперь он вошел вслед за парочкой на постоялый двор и спросил стаканчик вина.
— Смотри-ка, Мизар! — воскликнул машинист. — Ну, как вы ладите со своей новой половиной?
— Чего уж там, — пробурчал путевой сторож. — Эта проныра меня здорово обвела! Да я, сдается, вам уже об этом рассказывал, когда мы намедни ехали сюда.
Жака вся эта история очень забавляла. Тетка Дюклу, в прошлом прислуживавшая в кабачке, была по просьбе Мизара приставлена сторожить шлагбаум; хитрая баба, видя, что путевой сторож с утра до ночи роется во всех углах, быстро смекнула, что он, видно, ищет деньги, спрятанные его покойной женою; сторожиха была не прочь выйти за Мизара, и внезапно ее осенило: с помощью намеков, недомолвок и лукавых усмешек она сумела внушить ему, будто нашла кубышку. Сначала Мизар чуть было не придушил старуху, но затем решил, что если убьет ее, как убил Фази, то денег ему не видать, как своих ушей, и тогда он стал ее всячески умасливать и обхаживать; однако Дюклу была не так проста, отвергая все заигрывания, она потребовала, чтобы он до нее не дотрагивался — нет, нет, пусть сперва женится, а уж после разом получит все, и ее самое, и деньги в придачу. Мизару пришлось согласиться, а наглая бестия принялась еще и потешаться над ним, называя его простофилей, который развесив уши всему верит. Но больше всего Жака забавляло другое: проведав, в чем дело, Дюклу и сама загорелась желанием найти кубышку — Мизар заразил ее своим лихорадочным возбуждением, и теперь они оба яростно искали. Вот чертовы деньги, и куда Фази только их запрятала! Ну ничего, теперь их двое, и раньше или позже они обязательно отыщут клад! И супруги искали, искали, искали…
— Ну, как? Все еще роете? — ухмыляясь, спросил Жак. — Стало быть, она вам не больно помогает, тетка Дюклу?
Мизар пристально посмотрел на него, потом сказал:
— Уж вы-то, верно, знаете, где деньги. Вот и сказали бы мне…
Машинист вспылил:
— Ничего я не знаю, тетушка Фази мне их не давала! Вы еще, чего доброго, вздумаете меня в краже обвинить?
— Денег-то она вам, конечно, не давала, это уж как пить дать… Но ведь я просто места себе не нахожу. Коли знаете, где они, сделайте милость, скажите.
— Оставьте меня в покое! Не то вот возьму да и расскажу кому следует… Поройтесь в ящике с солью, может, там что найдете.
Мизар побледнел как смерть, но продолжал пристально смотреть на Жака загоревшимися глазами. Казалось, на него нашло озарение.
— Как, как? В ящике с солью? Верно! Ведь там, внизу, тайничок, я и запамятовал.
Путевой сторож торопливо расплатился за вино и опрометью кинулся на станцию: он надеялся еще поспеть на поезд, уходивший в семь десять вечера. Он спешил туда, в свой низенький приземистый домик, — искать, вечно искать…
Поздно вечером, когда парочка пообедав, сидела в ожидании ночного поезда, Филомена предложила Жаку пройтись, и они темными улочками направились за город. Стояла душная июльская ночь — теплая и безлунная; Филомена, почти повиснув на шее Жака, томно вздыхала. Дважды ей почудилось, будто за ними идут, она всякий раз оборачивалась, но ничего не могла разглядеть в густом мраке. Жак томился, в предгрозовой атмосфере ему нечем было дышать. Все последнее время он испытывал душевное равновесие и превосходно себя чувствовал, но в тот вечер, за столом, внезапно испытал дурноту, и такое ощущение повторялось, едва только Филомена прикасалась к нему своими жадными руками. Должно быть, все это — результат усталости и нервного возбуждения, вызванного духотой… Но сейчас, когда Филомена тесно прижималась к нему, в нем все сильнее вспыхивало желание, окрашенное тревогой и глухим ужасом. Нет, нет, он ведь излечился, это проверено, он уже обладал Филоменой, и все обошлось — он не ощутил роковой дрожи! Жак пришел в такое волнение, что хотел из страха перед приступом высвободиться из объятий Филомены, но мысль о том, что кругом царит непроглядный мрак, успокоила его; ведь никогда, даже в худшие периоды болезни, ему не хотелось нанести удар, пока он не видел женского тела. Они шли теперь безлюдной тропкой мимо пригорка, поросшего густой зеленой травою; внезапно Филомена упала на спину и притянула Жака к себе; а он пришел в бешеное исступление и в приступе ярости принялся шарить по земле, ища какое-нибудь оружие, камень, чтобы размозжить ей голову. Потом рывком вскочил на ноги и, вне себя от ужаса, пустился бежать, а в это мгновение его ушей достиг грубый голос мужчины, изрыгавшего проклятья, и отчетливый звук пощечин.