На лице женщины замерло выражение настороженности.

– Вам не кажется, – спросила она, – что люди ужасно боятся правды?

– Может быть. Не знаю.

– Тогда как же с воображением?

– Что с ним?

Женщина выжидающе посмотрела на меня.

– Разве тем, кто не знает, не подсказывает воображение?

– Видимо, я не из их числа.

– Ну да. – Женщина поднялась со скамейки. – Как же иначе…

Я тоже поднялся.

Мы стояли, молча опустив головы.

– Вы что-нибудь понимаете? – наконец заговорила женщина.

– Что я должен понимать?

– Что это было с нами?

– Это не с нами. Так сложилось со звёздами.

– Прощайте, Корман!

Я сказал:

– Господи, как холодно звучит слово «прощайте»! Вам не кажется, что, произнося это слово, людям хочется сказать совсем другое?

– Себя мы упрекнуть не можем. Для того чтобы притвориться, мы сказали друг другу достаточно…

– Это – да! Это мы сделали замечательно.

Я достал из кармана чек.

– Ваше желание помочь дому престарелых выстоять – поступок, безусловно, в высшей степени благородный, но, что касается меня, то прошу вас: мне такое не присылайте. Никогда. Даже в дни праздников.

Женщина стиснула руками лицо так, будто пыталась скрыть в нём что-то. И прошептала:

– Тогда… Возьмите, пожалуйста, вот это.

В мою ладонь легла синяя пластмассовая коробка.

Я проводил женщину к чёрному автомобилю.

– Скажите мне что-нибудь, – попросила женщина.

Я сказал:

– Не разбейтесь в самолёте.

Сухо прокашлял мотор, и «Мерседес» тронулся с места.

Сжимая в ладони коробку, я пересохшими губами шептал:

– Ты хранила… Ты… Ту самую запись… Ведь это она – та самая до-мажорная сонатина Клементи.

* * *

Утром 12 декабря я, как обычно, принёс из кафе Нисима завтрак для Эстер и ушёл к себе.

Позвонил внук.

– Как продвигается работа над балладой? – спросил он, и я ответил, что по-разному.

Затем мы перешли к разговору о школе и девочках. Дани сказал, что любит меня и посоветовал, чтобы я со своей балладой не спешил. Почему он сказал так, я не понял, но спрашивать не стал.

В комнату вернулась тишина.

Достав нотную тетрадь, я записал то, о чём проговорила тишина, а потом открыл крышку пианино и стал разглядывать клавиши. Просто разглядывать.

Когда стрелки стенных часов показывали полдевятого, я заглянул в комнату Эстер.

– Наденься сегодня празднично, – сказал я.

Жена надела белую блузку, серую юбку и бежевые туфли на высоком каблуке.

Я прихватил с собой складные стульчики, и мы спустились по лестнице.

Посередине улицы Грузенберг человек в оранжевом комбинезоне и жёлтой каске, величественно расставив ноги и разбросав руки по сторонам, зычным голосом предупреждал, что улица на время перекрыта, и прохожие, издали оглядывая огромный строительный кран, отходили прочь.

– И вы тоже! – Человек в жёлтой каске с изумлением посмотрел на мой чёрный костюм и на мои чёрные лакированные туфли. – Вы бы лучше ушли…

– Мы досмотрим, – сказал я, решительно расставляя на краю тротуара складные стульчики.

Человек, недовольно сдвинув брови, пытался сказать что-то ещё, но, после того, как я усадил на стульчик Эстер, он всего лишь махнул рукой.

На асфальте развалились тяжёлые гусеницы экскаватора.

– Сейчас начнётся, – сказал я жене.

И началось.

Экскаватор, будто обозлённая змея, вытянув стальную шею, угрожающе затрясся, зачихал и ужалил кинотеатр «Офир» в бок. Через несколько минут, издав глухой протяжный выдох, «Офир» рухнул на мостовую, превратившись в щебень и облако пыли.

Эстер ухватилась за мою руку.

– Ну вот, – я заглянул в испуганные глаза, – мы успели. На последний сеанс…

Губы Эстер что-то проговорили. Я не разобрал – что.

– Мы успели, – повторил я, вдруг ощутив себя в перевёрнутом времени.

– Время «Офира» вышло, – проговорил человек в оранжевом комбинезоне.

Потом он грубо выругался.

У моих ног появилась странная тень.

– Ты?

Глаза Цицерона были наполнены мольбой.

– Пришёл высказаться? – определил я, и он, видимо, унюхав моё изумление, прижался ко мне всей длиной своего большого горячего тела. Он не двигался с места до тех пор, пока я не сказал: – Пошли с нами!

Пёс лизнул мою руку и опустил глаза.

– Пойдёшь?

Меня поразила его беспечная походка.

На моей душе было неизвестно что.

Город звучал неизвестно как.

Я подумал: «Где теперь “Офир”?»«Офир» ответил: «Неизвестно где…»

* * *

Днём зазвонил телефон.

– Всё утро никто не подходил, – пожаловалась дочка.

– Мы с твоей мамой ходили на последний сеанс.

– В такую рань?

– Время перевернулось.

– Папа?

– Что?

– Папа, ты о чём?

– Нам показали ужасную картину гибели.

– Гибели?

– Да.

Трубка немного помолчала. Потом я услышал:

– А вы? Как мама, как ты?

– Мы, слава Богу, уцелели.

– Папа?

– Что?

– Я позвоню ещё вечером.

– Конечно, обязательно позвони.

Цицерон улёгся в коридоре и позволил Эстер погладить ему нос.

– Хочу в твою постель, – сказала мне Эстер.

Я отвёл глаза, подумав: «Надеюсь, Эстер не спросит, хочу ли я».

Эстер не спросила.

Наши тела ничего не чувствовали, а лица глупо ухмылялись.

– Плохо! – сказала Эстер и ушла к себе в комнату.

Со мной осталось дыхание Эстер.

Невероятная сила вытолкнула меня из постели.

Аккорд…

Ещё один…

Первый спросил: «Зачем бывает начало?»

Второй спросил: «Зачем бывает конец?»

И вдруг…

Я едва не вскрикнул от внезапно вспыхнувшего ощущения: накопившиеся во мне за последние недели чувства, наконец-то, были готовы вырваться наружу.

«Вот же оно! – догадался я. – Вот оно – начало моей баллады!»

Пассаж…

Аккорд…

Справедливость не поругана, порядок вещей в мире не нарушен, бессилие отошло; наконец-то моя баллада заговорила как надо…

Я прислушался к звукам. Они жадно обменивались между собой мыслями.

Пассаж…

Аккорд…

С упорством одержимого я стал подгонять фразу к фразе, пытаясь отвоевать для моей баллады всё новые и новые рубежи.

Выплеск нарастающего crescendo заполнил комнату, но потом, чуть задумавшись, притормозил, перешёл в diminuendo. Внезапно всё оборвалось несколькими тактами полной тишины.

Я всё ещё слышал дыхание Эстер.

Вспомнил:

Сначала был конец.

Потом начало.

Таинственный миг настал.

Плотину прорвало.

Пассажи…

Аккорды…

Я взглянул на фотографию отца. Сказал:

– Папа, Гейне не ошибался: «То, что отнимает у человека жизнь, возвращает музыка».

Часы показывали полночь.

Лёгкий ветерок – пассаж…

Капли дождя – Staccato…

Потом – дождь…

Внезапно – ливень…

Crescendo беспорядочных звуков – это улицы города уходят под воду.

Судьба – аккорд.

Судьба? – аккорд.

Crescendo – город всплывает – не раз, не два…

Прошлое… Что с ним?

Голова… Что с моей головой?

Я – не я!

Я – не я?

Я поднялся со стула. Выглянув в коридор, спросил:

– Спишь?

Цицерон пошевелился и посмотрел на меня большим круглым глазом.

– Послушать хочешь?

Цицерон хотел.

Я вернулся к пианино.

– Тогда слушай!

Цицерон присел неподалёку.

Пассажи…

Аккорды…

Часы показывали 1:15.

Моя память окрасилась в звуки из прошлого.

3:30.

– Ну, как?

Цицерон поднял голову.

– Рассказываю жизнь мою.

Цицерон напряг уши.

Аккорды…

Glissando…

«Теперь дело оставалось за главным – отыскать верную концовку…»

Вспомнился Гарсиа Маркес и его полковник, которому никто не писал. Вот это был урок! Суть этого рассказа я понял лишь после того, как прочёл последнее слово.