Под влажной блузкой Эстер выступали ещё не утратившие своей твёрдости соски.

Я подумал: «Слава Богу, счастья эта девушка ещё не испытала».Вспомнился вечер, когда…

В тот вечер, после выступления со студенческим оркестром Академии, я решил заглянуть в ближайшее кафе и за кружкой пива отпраздновать мой успех.

– Я знаю, что вы музыкант, – сказал сидевший за соседним столиком пожилой мужчина.

Я кивнул.

– Там, в углу, пианино, – продолжил он.

Я взглянул на пианино.

– Не откажете, если я попрошу вас исполнить что-нибудь из «Бабочек» Шумана? Сегодня ровно восемь лет, как…

Я не стал расспрашивать о том, что случилось восемь лет назад.Я сел за пианино…

– О чём ты задумался? – спросила Эстер.

Я прошептал:

– У тебя не найдётся желания доставить человеку немного счастья, зная, что это в твоих силах?

– Если только в моих силах…

– В таком случае не откажись пойти со мной в клуб «Хорошая музыка». Буду играть Шумана. Если хочешь, для тебя одной.

Ресницы Эстер взметнулись.

– Ты?

– Я.

Губы девушки проговорили:

– Для меня одной?

– Думаю, Шуман мне позволит.

– Тогда чего же мы ждём?

– Действительно – чего?

Когда мы вышли из бара, дождь почти прекратился.

Я выставил ладонь, сказал:

– А ведь был ужасный ливень…

– Был, – отозвалась Эстер.

Я смотрел на эту девушку и думал: «Я нашёл тебя, и, со времён Колумба более значительного открытия мир ещё не знал…»

– Дождь был – и вдруг его нет… Кажется, человеческие чувства способны влиять на погоду.

– Чувства? – Эстер взглянула на небо и взяла меня под руку.

На улице Алленби мы заглянули в лавку букиниста и полистали несколько книжек.

– У писателей склонность присваивать себе чужие чувства, – сказал я.

– А у музыкантов?

Мне захотелось взлететь с этой девушкой в небо, и парить, как на картинах Шагала. Наклонившись к ладоням девушки, я подышал на них. Потом сказал:– Твоя рука – как подаренная Тесею нить Ариадны.

* * *

Зал в клубе «Хорошая музыка» был наполовину заполнен, но какое это имело значение, если я играл для одной Эстер. А потом…

Мы бродили по Тель-Авиву до полуночи, и впервые за долгое время я почувствовал, как во мне разливается тепло.

– Хорошо! – сказал я.

– Хорошо! – отозвалась Эстер.

В оконе трёхэтажного дома горел свет.

– Там моя комната, – сказала Эстер. – На трёх девочек одна комната. Один на всех чайник. Один на всех холодильник. Одна на всех газовая плита.

– Один на всех шкаф для одежды, – вставил я.

– Как ты догадался? – удивилась Эстер.

Я пояснил:

– На меня сошло озарение.

– Спасибо за вечер! – сказала Эстер потом.

Вдруг я ощутил озноб при мысли, что в мире отыскалась сила, которая вытащит меня из моего бессмыслия и мучительной боли.

– Спасибо тебе!

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Я не двигался с места.

– Мы увидимся ещё? – спросил я.

Девушка погрузила своё лицо в мои ладони.

Прошли минуты.

Прошло множество секунд.

Время…

Я обнаружил, что время обрело другое измерение.

Подняв голову, Эстер посмотрела на меня так, как смотрят на экран кинотеатра, пытаясь угадать, что произойдёт дальше.

– Звони! – проговорила она, протянув руку.

– Конечно! – Я понял, что эту руку отпускать не хочу.

– Спокойной ночи! – сказала Эстер.

– Спокойной ночи!

По дороге домой я с пониманием прислушивался к воплям обезумевших от страсти котов.

Я вошёл в телефонную будку.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – отозвалась Эстер.

Улёгся дождь, и в небе выглянули звёзды. Проходя мимо прижавшихся к тротуару усталых машин, я сгребал с капотов дождевые капли.

В лужах отражались ночные огоньки.

* * *

Баллада.

Arpeggio…

Legato…

Не та звонкость…

Не та нежность…

Не то… Не так…

Беспомощные звуки, будто покрывшись ледяной коркой, отдавали холодом.

Телефон.

Молчание.

– Кто?

Молчание.

– Ты?

Молчание.

Опустив трубку, я послушал комнату. Она отозвалась тоской и унынием.

Пассаж – качнулась неспокойная мысль.

Аккорд – в груди шевельнулось что-то зыбкое.

Я понял, что оказался в плену; не понял – в плену у кого…

Освободив клавиши, я объявил перерыв, подошёл к окну.

Вдруг почудилось –

стучат в дверь.

Вдруг подумалось –

точно так же, как тогда…

Тогда на пороге стояла Эстер.

– Ты играл «Бабочек» Шумана для одной меня? – спросила она.

– Только для тебя!

– Мне сильно понравилось.

– Ты пришла сказать об этом?

– Да. То есть, нет – не только об этом. В тот вечер в клубе… Твои пальцы… Мне подумалось, что ты тот мужчина, которому я могла бы довериться, а потом, когда мы несколько дней не виделись, мне стало казаться, что повсюду, где не ты, безрадостно и уныло. Я купила диск фортепианных пьес Шумана и, оставалась в комнате одна, слушала это чудо и теряла себя от счастья.

– Буду играть для тебя всегда, – сказал я. – Если будешь рядом со мной, то…

– Я здесь…

Это было то мгновение, когда я окончательно почувствовал, что эта девушка стала неотъемлемым условием моей жизни.

– Можно я посижу вот в том кресле и послушаю, как ты играешь?

Я играл несколько часов подряд.

– Я здесь, – сказала ночью Эстер.

– Буду нежен, – обещал я.

Предугадывая мои самые смелые желания, Эстер ласкала меня все откровеннее и откровеннее. Я был ошеломлён щедростью её губ и рук, и мы учились отдавать друг другу самое себя, честно, на все сто.

– Называй меня Галатея, – просила Эстер. – Обрати меня в женщину, какую хотел бы видеть ты.

– Но я не Пигмалион, и сказка Овидия вроде бы не про нас…

– Милый, ты прав: я вовсе не из слоновой кости, хотя… изваяв не Галатею, а свою Эстер, ты сумел оживить меня. Надеюсь, навсегда…

Была уже не ночь, но ещё и не день. Эстер улыбалась мне, и я целовал её улыбку. Обессиленные, мы продолжали друг друга трогать, а потом Эстер повернулась на бок и уснула.

Я любовался её обнажённой спиной, прислушивался к её дыханию, и мучила ревнивая мысль: «В эти минуты Эстер всецело отдалась власти Морфея, а где же я…».

Я закрыл глаза. В раскрытое окно пробивался уличный шум.

Эстер проснулась так же внезапно, как и уснула. Повернув ко мне голову, она нежно улыбнулась.

– Теперь мы части друг друга, – сказала она.

– «Части» – слово неудачное, – отозвался я. – Ухо режет.

– Зато они наши, да?

– Если «наши», то…

– Милый, состоялось приятие наших жизней.

– «Приятие» – слово гораздо удачнее…

Я гладил волосы Эстер и жмурился, испытывая состояние благодушия и покоя.

– Ты никогда не рассказываешь о своих родителях, – сказал я потом. – Почему?

Эстер растерянно улыбнулась.

– Я не знаю, что сказать…

– Такого быть не может!

– У меня – может… Я без родителей. Иногда мне кажется, что их у меня никогда не было. Ни у меня, ни у моего брата. Мы были совсем младенцами, когда нас вынесли из гетто Вильно в деревню возле небольшого озера. Женщину звали Ядвига. А когда закончилась война, по Литве разъезжала седовласая женщина с большими черными глазами. Она раздавала еврейским сиротам книжки с цветными картинками. Мне было два годика, а моему брату – четыре. Позже, оказавшись в Палестине, я узнала, что те книжки были написаны на английском.

Я целовал плечи Эстер. Потом – всё тело.

Просочившись сквозь окно, луч утреннего солнца высветил оставленные на спинке стула женские колготки, и я, мысленно поздравив мою комнату с обновлённым интерьером, вдруг подумал о моём профессоре, который говорил: «Играя Гайдна, необходимо стать немножечко Гайдном, а играя Скрябина – на какое-то время Скрябиным, а когда играешь…»