Эстер спросила, о чём я думаю.

Я поднялся с кровати.

– Попытаюсь превратиться чуть-чуть в Шопена, и тогда ты услышишь, о чём я думаю.

– Разве Шопен знает, о чём думаешь ты?

– Кто, если не он…

В то утро ни Шопен меня, ни я его не подвели. Во всяком случае, я очень старался вызвать Шопена на доверительный тон, а вернувшись в кровать, я принялся вслух рисовать картину нашего с Эстер утра лет через тридцать.

Эстер села в кровати и сказала:

– Хочу, чтобы это утро осталось навсегда.

– Оно останется.

– Навсегда?

– Конечно!

– Нестерпимо хочется поверить.

– Поверь!

– А ты? Ты веришь?

Я кивнул.

– Глупый, – грустно улыбнулась Эстер. – Разве бывает что-то навсегда?

– Надеюсь…

Руки Эстер заметались на моих плечах.

Обессиленные, влажные от пота, мы выкрикивали какие-то странные слова, а отдышавшись, гадали, кем мы стали друг для друга теперь и кем станем друг для друга потом.

Из кухни я принёс пачку кефира. Глоток – Эстер, глоток – я.

– Твои глаза останутся? – спросила Эстер.

– И зимой, и летом.

– А твои пальцы?

– И весной, и осенью.

– Мы будем счастливы?

– У нас другого выхода не будет! Господи, ещё совсем недавно я метался по Тель-Авиву, не зная, как справиться с бессилием, страхом, жалостью к себе. И меня хватало только на то, чтобы закрываться у себя в комнате и, страшась потерять в себе мужчину, до изнеможения вести бессмысленные «бои с тенью»!.. И вот: повстречав тебя, я с удивлением обнаружил, что в знаменитый закон о свободном падении тела вкралась досадная ошибка. Наука была посрамлена, и теперь учебник физики придётся переписать, вставив в соответствующую главу следующее существенное дополнение: «…однако следует отметить, что тела, придя в состояние влюблённости, своё падение приостанавливают».

– Твои глаза такие светлые-светлые всегда? – спросила Эстер и густо покраснела.

– А что?

– Больше всего на свете я боюсь, как бы глаза у моего сына были не совсем такие же…

Я подумал о моей маме.

– Моя мама больше всего на свете боялась одиночества, – сказал я.

– Этого боятся все. Но ведь ты меня не предашь?

– Нет.

– Скажи, что никогда!

– Никогда. А ты?

– Я – как ты.

– До самой старости?

– И до старости и дальше…

– До старости нам далеко-далеко.

– Ты старым не будешь.

Я смотрел на Эстер и вдруг почувствовал, что прежнего мира всецело состоявшего из Юдит, больше не существует, что от моей прежней раны остался рубец, пусть пока ещё заметный, но без нервных окончаний. Один мир за мною сомкнулся, другой мир предо мною открылся.

С моих губ сорвалось:

– Ты меня здорово выручила!

Эстер не поняла.

– Ты мне послана Небом!

Эстер рассмеялась:

– А я-то думала, что Красным Крестом, матерью Терезой, отделом по оказанию помощи особо озабоченным юношам, а ещё добровольцами из общества по уходу за редкими особями…

– Да, но…

– Ничего не говори! – просила Эстер.

Мы вернулись к молчаливой беседе рук. Кажется, тогда я впервые узнал, что отдаваться – это на самом деле брать…

Вдруг Эстер пожаловалась:

– Я голодна.

– Что же теперь будет? – озаботился я создавшейся непривычной для меня ситуацией.Рассмеялись мы одновременно…

«Перерыв окончен!» – объявил я себе.

Аккорд…

Пассаж…Надо бы больше cantabile. Больше…

* * *

Когда родилась удивительно похожая на меня девочка, я окончательно укрепился в мысли, что проделал всё как следует. Юдит я не забывал, но вскоре обнаружил, что от прошлых чувств почти полностью освободился, и это вновь обретённое состояние вызывало во мне одновременно и бодрость, и смущение. Память о тех днях, неделях, месяцах, когда я ощущал себя отверженным, теперь теряла свою яркость, и с каждым новым днём я всё острее чувствовал, насколько необходим появившимся в моей жизни двум женщинам. Улицы города, которые прежде казались мне сосредоточением мучительных видений, теперь превратились в места моих радостных прогулок с Эстер и малышкой. Эстер училась быть матерью, а моим любимым занятием стало целование крохотных багровых ручек, которые с яростным восторгом теребили мои волосы, нос, уши.

«Как легко и просто человеку удаётся освободиться от своей боли», – думал я.

Один день толкал другой. Дочка подрастала. Днём мы с Эстер щедро обменивались исповедальными разговорами, тёплыми взглядами, а перед сном – пылкой нежностью. С нами были музыка, книги, кинотеатр «Офир». Мы жили.

Как-то, проснувшись среди ночи, я недоумённо заглянул в тёмное пространство.

– Где мы? – спросил я.

– В раю, – ответила Эстер.

Разумеется, я знал, что всему есть предел, что как бы дерево не тянулось к небу, оно всё равно не дотянется. И всё же в ту ночь я подумал, что ничего более яркого и значительного, чем пробуждение вдвоём с любимой, в моей жизни быть уже не может, и вновь уснул.

В том году солнце над Тель-Авивом сияло особенно весело.

* * *

Однажды я понял: всё дело во времени. Оно, будто рукой, всех одинаково гладит и, словно палкой, всех одинаково наказывает. Теперь мои сочинения регулярно исполнялись на радио, в концертных залах, и недостатка в средствах на жизнь у нас не было; тем не менее работу доме престарелых я не оставил. С годами во мне всё острее и мучительнее росла потребность приходить в этот дом, вглядываться в лица его людей, будто пытаясь в этих лицах угадать своё будущее. Я охотно отзывался на приглашения доктора принять участие в каком-либо празднике или в таком дне, когда отмечалось столетие кого-то из постояльцев.

Старенький «Bechstein» давно отодвинули глубоко в угол, а его прежнее место занял электронный инструмент, на котором теперь работал студент музыкальной академии. Славный парень. Мы с любопытством разглядывали друг друга. Он, видимо, обо мне думал: «Что этот старец тут потерял?», а я гадал: «Надолго ли этого парня тут хватит?»

* * *

Проснувшись среди ночи, Эстер разбудила меня и незнакомым голосом сказала:

– Говори со мной!

Я включил торшер.

– Хочешь поговорить о брате?

– Да.

– Из плена возвращаются, – убеждённым голосом сказал я.

– Прошло полвека…

– Время существенно не всегда и не во всём.

Эстер сбросила на пол одеяло.

– Брат водил меня к морю, когда я была маленькой. Он хороший.

– Возможно, твой брат ещё вернётся.

Эстер сбросила подушку.

– Жаль, – сказал я. – Жаль, что я не знал твоего брата.

– Ты не виноват. Я думаю, что ты не виноват. Он умрёт в сирийском плену?

Я поднялся с кровати.

– Заварю чай, – сказал я и вышел на кухню.

За столом Эстер оживилась и даже запела одну из моих песен.

– Иногда ты в порядке, – заметил я.

– В порядке?

– Да. Как сейчас.

– Это как?

Не ответив, я привлёк жену к себе. Погладил волосы.

– Я видела его! – вдруг вскрикнула Эстер.

Я не спросил – кого.

Эстер оторвала взгляд от окна и посмотрела на меня.

– Пленных должны обменять, – сказал я.

Эстер похлопала в ладоши, спросила:

– На кого обменяют моего брата?

– На кого – я не знаю.

– А может случиться так, что моего брата не…?

– Такого не случится.

– Даже если пойдёт дождь?

Я покачал головой.

Через несколько недель я увидел, как Эстер срывает со своих блузок пуговки и беззвучно смеётся.

После этого –

я два дня не брился,

не смотрел на часы,

не читал Бёлля,

не слушал Шостаковича.

Приятели спрашивали, почему на звонки не отвечаю. Им казалось, что у меня климакс.

Дочка сказала:

– Маму надо бы куда-то устроить.

Я промолчал. Спустился в магазин за цветными пуговками.

* * *