— Я Кайар, бывший лейб-медик ее величества королевы Наваррской. — Эти словапроизнес долговязый и, видимо, сам глубоко проникся их торжественностью.

— Меня зовут Дено, я хирург. — Это был совсем другой тип, он с удовольствиемобошелся бы без казенной скорбности.

— По приказу ее величества, я, Кайар, член факультета, четвертого июля, вовторник, был вызван в дом принца Конде и нашел королеву в постели, у нее былприступ лихорадки.

«Стакнулись, — подумал Генрих, — и теперь будут без концаразглагольствовать». Он сел.

— А какое лечение вы применили? — спросил он вторично мужчину в черном. —Клистир?

— Это не мое дело, — ответил хирург, — этим вот он занимается, — и толкнуллоктем своего коллегу.

Врач побелел от гнева, однако продолжал с полным самообладанием:

— Я, Кайар, член факультета, незамедлительно произвел обследование иустановил, что правое легкое у королевы весьма сильно поражено. Заметил я такженеобычное затвердение и предположил наличие опухоли, которая могла прорваться ивызвать смерть. Согласно этому, я и записал в своей книге: ее величествокоролева Наваррская проживет не более четырех — шести дней. Это былочетвертого, во вторник. А в воскресенье, девятого, наступила смерть. — И онпротянул Генриху упомянутую книгу с записями.

Генрих бросил беглый взгляд на каракули врача. Второй, одетый в черноемужчина состроил такую рожу, которая ясно говорила, что заявлениям первогоникакого значения придавать не следует, разве что комическое, и, видимо, решив,что пора высказаться, начал очень просто:

— Я всего лишь хирург Дено и совсем не знаменит, ваше величество, вероятно,никогда не слышали даже моего имени. Но вы, бесспорно, знаете прославленногогосподина Кайара, красу факультета. Его вскормила наука, а я всего лишьскромный ремесленник и работаю пилой. Он предрекает людям точный час их смерти,вопрошая, если нужно, даже звезды. Я же вскрываю тела людей после их смерти ипритом все-таки кое-что нахожу, чего отрицать нельзя, ибо мои находки можноувидеть и ощупать. Но потом оказывается, что все это уже заранее было записанов сивиллиной книге великого Кайара, почему я остаюсь его ничтожным помощником.— И он отвесил врачу низкий поклон.

А тот принял похвалу как нечто вполне заслуженное. — Так вот, — продолжалКайар, — когда королева скончалась, я, следуя ее воле, выраженной еще прижизни, поручил здесь присутствующему хирургу Дено произвести вскрытие еетела.

Сын покойной вскочил: — И вы это сделали? И вы осмелились?

Кайар продолжал хранить вид скорбный и достойный. — Не только тело еевеличества приказал я по ее велению вскрыть, но и голову. Ибо королева страдалаот мучительной щекотки в голове и опасалась передать какую-то неведомую болезньсвоим детям. Она настаивала, хоть я и напоминал ей о том, что ничто непередается по наследству без воли господней.

— Докажи! — воскликнул Генрих и топнул ногой. — Иначе я ни одному словутвоему не поверю!

Тут врач и в самом деле извлек какой-то свиток, протянул его Генриху, июноша прочел имя своей матери, написанное ею самой, это было несомненно. Асверху другим почерком были записаны ее распоряжения, о которых рассказалврач.

— И что же вы нашли? Скорей, я хочу знать!

Теперь заговорил хирург. — В теле оказалось все так, как и предвиделгосподин Кайар, — уплотнение пораженного легкого и опухоль, которая, лопнув,явилась причиной смерти. А в голове — вот что.

Точно фокусник, чуть улыбающийся удавшемуся фокусу, он указал на стол, гдележал большой, весь исчерченный лист бумаги. Еще за мгновение перед тем столбыл пуст. Генрих склонился над листом и вздрогнул: на бумаге выступали контурычерепа, это был череп его матери. А хирург продолжал:

— Когда я распилил голову королевы…

— В моем присутствии, — торопливо вставил врач.

— Иначе череп и не удалось бы вскрыть… Итак, когда я вскрыл его, яобнаружил под черепной коробкой какие-то пузыри, наполненные водянистойжидкостью, которая, вероятно, еще при жизни королевы разлилась по мозговойоболочке.

— Отсюда и необъяснимая щекотка, — заметил врач. Хирург толкнул его в бок ипропищал:

— Он вот объяснил! А я бы не смог. Только рисунок сделан мною. Видите, где ядержу палец?

Но долговязый, хранивший торжественный вид, попросту отбросил палец своегоподчиненного; тот прямо посинел от злости.

Пока врач подробно и с непоколебимой убежденностью объяснял значение линий иточек, Генрих, хотя и слушал его, однако в то же время продолжал наблюдать замадам Екатериной. И она сначала склонилась над чертежом, внимательноразглядывая его, хотя, наверное, видела не в первый раз. Но чем яснеестановилась болезнь ее милой подруги, тем больше откидывалась назад мадамЕкатерина, пока снова не приняла прежнее положение в своем кресле с прямойспинкой.

— Это такой редкий случай, — заметил врач, — и настолько подозрительногосвойства, что мой учитель и предшественник наверняка бы предположил здеськолдовство, я же верю только в природу да в волю божию.

Мадам Екатерина ободрительно кивнула и поглядела на сына своей подруги, —да, перед ним лицо доброй, простодушной женщины, быть может, искушенной имногоопытной, но в этой смерти она тоже ничего не понимает, она искренневстревожена загадочной немилостью судьбы. «Если б только я мог проникнуть вбездну ее взгляда!.. — думает сын отравленной Жанны. — Хотя почему онанепременно должна быть отравлена? Все могло произойти вполне естественнымпутем. В искренности врача сомневаться не приходится, как, впрочем, и вограниченности его познаний. А пузыри под черепом у моей матери? Чем онивызваны? Ядом? Ах, если бы я мог проникнуть в бездну этого черного взгляда инащупать руками, что там прячется! Я хочу знать наверняка!»

Почти победительница

Его душевная борьба едва ли могла ускользнуть от умной старухи, однакоЕкатерина сделала вид, будто ничего не замечает. Она держалась так, словно ееединственная цель — смягчить горе скорбящего сына. Прежде всего она подала знакобоим лекарям, и они, поклонившись, удалились с тем же достойным и скорбнымвыражением, с каким вошли. Затем Медичи, видимо, решила дать ему опомниться, новоцарившееся молчание продолжалось, может быть, слишком долго: ненавистьГенриха, на время утратившая свою напряженность, проснулась с новой силой. Онвспомнил о вскрытых письмах: именно после того, как они были отправлены, умерлаего мать! Сам того не замечая, он большими шагами забегал по комнате. МадамЕкатерина спокойно следила за ним, и он, заметив это, снова почувствовал в душесмятение. Юноша внезапно остановился перед ней, окрестив руки, в недопустимовызывающей позе. Слово «убийца» уже грозило сорваться с его губ. Никогда ещеон не был так близок к этому. Однако она предупредила взрыв и начала мирно инеторопливо:

— Милый мальчик, я рада, что вы теперь знаете столько же, сколько и я. Мнебыло приятно видеть, как вы тоже постепенно убеждались в истине. Теперь мыможем похоронить печаль в глубине наших сердец и обратиться к радостномубудущему.

— А череп? — угрожающе бросил Генрих в лицо королевы, тяжелое и серое, каксвинец. Затем поискал глазами на столе — листок с рисунком исчез; от изумленияу него прямо руки опустились. Впервые мадам Екатерина не сдержала насмешливойулыбки, отнюдь для него не лестной. «Вы даже этого не заметили, милый мальчик»,— точно говорила эта улыбка.

Как ни странно, неудача успокоила Генриха и настроила его самым деловымобразом. Ничего не поделаешь. Екатерина взяла верх. Договориться с ней нужно.И он тут же забыл о ненависти и недоверии, точно их и не было. При егохарактере это было нетрудно. С чувством облегчения уселся Генрих противстарухи, а, она одобрительно кивнула. — Нас с вами ожидает немало хорошего, —сказала Екатерина.

Генрих не ответил, и она продолжала: — Теперь мы друзья, и я могу сказатьоткровенно, почему я отдаю вам свою дочь: из-за герцога Гиза, который мог быстать опасен моему дому. Он ведь был вашим школьным товарищем, и вам, вероятно,известно, что Генрих Гиз упорно домогается любви парижан… Он стараетсявыказать себя более усердным христианином, чем я, а я, как известно, изо всехсил защищаю святую церковь!