Между дорогой и волжским откосом потянулась мелкая поросль голых кустов и молодых сосенок-елочек. Всматриваясь сквозь эту поросль в заволжскую даль, Макарка заметил на том берегу реки зеленовато-желтые огоньки…

Увидел он их сначала недалеко от противоположного берега, на опушке темных зарослей, и подумал, что это деревушка. Лишь несколько минут спустя, когда огоньки мелькнули на снежной целине реки, Макар сообразил, что они движутся. Еще через несколько мгновений до него явственно долетел протяжный унылый вой.

Путь мальчика в лесу лежал навстречу этим огонькам и звукам! И хотя прошагал он уже не меньше пяти верст и придорожный Марфин трактир не мог быть очень уж далек, каждый следующий шаг доставался ему с трудом. Мальчик вздрагивал, когда с дерева падал снежный ком или скрипел ствол сосны. По-зимнему темное небо вызвездилось, и первая луна девятнадцатого года, по новому календарю, высоко стала над лесным краем.

Брали сомнения: та ли дорога? Есть ли впереди таинственный и не слишком надежный трактир? Удастся ли избежать встречи с серыми тенями на дороге?

И вдруг слева от дороги в белом сиянии месяца Макар увидел плетень. Он долго тянулся вдоль дороги, а затем перешел в подобие тына или частокола. Макару вспомнились школьные картинки о городьбе древних славян.

Мальчик дошел, наконец, до ворот старинного покроя с навесом и толстой доской-подворотней. Сбоку имелась калитка, крепко-накрепко запертая изнутри. Вокруг была полная тишина. Даже лесные шорохи стихли.

Сквозь щелочку в воротах Макар увидел во дворе строение с закрытыми ставнями — жилую избу: проблеск света между створками ставней! Справа темнела конюшня.

На робкий стук Макара кто-то вышел в сени, стал унимать залаявшего цепного пса. Скрипя валенками по снегу, человек подошел к воротам, окликнул путника. Макар же вдруг испугался, что его могут не пустить, и тогда снова придется брести одному по темному лесу и ждать волков на дороге. Макар поперхнулся, кашлянул и… умолк!

Человек во дворе спросил:

— Сколько вас?

В ответ (чуть не плача):

— Один.

— Откуда ты взялся?

— Из Яшмы.

— Ищешь кого?

— Ма-ма-рфу Овчин-чиннико-ву!

Засовы громыхнули, Макара впустили во двор.

— В избу проходи.

Ступени широкого крыльца были вымыты, и снег под крыльцом разметен. На ступенях лежал домотканый половик. Просторные сени освещала лампада перед ликом Николая-угодника, заступника странников и путников. Из горницы пахнуло духом зажиточного крестьянского жилья: мясными щами, кожаной обувью, кислым молоком, дегтем, гарным маслом и сосновым деревом — от дров, лучины и стружек, брошенных у печи для растопки.

Макар будто окунулся в теплую волну этих ароматов жизни, довольства и тепла. Но шапка сползла ему чуть не на нос, а чья-то рука слегка подтолкнула входящего, чтобы закрыть за ним дверь. Макар торопливо сдернул шапку и увидел богато накрытый стол, керосиновую лампу под потолком, киот с иконами в «красном углу», широкие скобленые лавки у стола и печи. Сутуловатый мужчина в полушубке, накинутом на плечи, — это он открывал калитку — показал на хозяйку.

— Ну вот она, Марфа Никитична Овчинникова, самолично!

Пока Марфа читала письмо яшемской попадьи Серафимы, Макар украдкой разглядывал обитателей придорожного трактира с недоброй славой. Женщина была на первый взгляд неприметна, не худа и не дородна, не стара и не молода; лицо — из тех, что запоминаются не сразу, а потом не скоро забываются. Двигалась она неслышно, легко и точно, как соболь или куница. Угрюмый бородатый мужчина — верно хозяин, Степан? А сутулый — работник Артамон?

— Иконам-то поклониться — голова отвалится, а? — Сердитый старческий голос шел сверху. Макар совсем растерялся. В школе он, правда, отвык класть поклоны, и дома мать не принуждала. Он оглянулся…

Свесив ноги с печи, сидел под притолокой древний Дед. Облысевший лоб его и голое темя окружали коленки всклокоченных тоненьких волосиков такой белизны, как пух у зимнего зайца. Смуглая сморщенная кожа ссохлась и будто истерлась на сгибах. Нательный крест высунулся из-под черной рубахи, выцветшие голубые глаза глядели строго. Сутулый помог деду слезть с печи. Макар положил поклон иконам, старик ободряюще потрепал мальчика по плечу.

— От яшемской попадьи, — сказала Марфа, складывая письмо. — У нас останется покуда. Раздевайся, что ли!

Работник Артамон скинул полушубок и подставил Макару ногу для упора, по-солдатски; помог стащить отсыревшие валенки, закинул на печь, а мальчику бросил хозяйские, сухие. Женщина налила Макару топленого молока из крынки и прикрыла кружку пирогом. В соседней комнате Макар через дверь увидел несколько застланных коек, а еще дальше, в третьей комнате, — угол ткацкого стана со множеством нитей и натянутым на раму куском готового половика.

— Отдыхай, ложись пока что!

Хозяйка указала Макару на лавку у печи, куда Артамон сбросил свой полушубок… Макар улегся на этом полушубке и стал прислушиваться к тому, что происходило в доме. Порядки здесь были давние, каждый знал свое дело, лишние слова не требуются, все идет само собой. Но хозяева, видимо, кого-то ждали? Ради кого так празднично накрыт стол, приготовлена хорошая еда?

Незаметно мальчик задремал и, как ему показалось, сразу же был разбужен громким возгласом Артамона:

— Ну дождались вроде! Будто сам едет!

Макар вскочил и опоясался. Хозяева без суеты одевались. Мужчины в полушубки, Марфа перекинула с плеч на голову белую оренбургскую шаль и подхватила на руки блюдо с хлебом-солью. Женщина вся будто осветилась изнутри, помолодела, взволновалась. Даже древнему деду помогли надеть враспашку суконный зипун, такой же, в каком нарисован был Иван Сусанин в Макаркиной хрестоматии.

Хозяин вынес фонарь, затеплив в нем свечку, Артамон уже возился у ворот, отмыкая засовы. Месяц над лесом играл в прятки: с разлету кидался в снежные облака и снова выныривал из них, чтобы посветить едущим… Сквозь шорох и шелест ветра в ветвях слабо слышался конский топот. Казалось, по санной тропе идет на рысях конный взвод.

Ворота широко распахнуты навстречу. На крыльце — Марфа с блюдом. В освещенном прямоугольнике дверного проема — дед Павел. Разводит руками и кланяется, как в старину боярам. Еще минута — и на дороге показались кони. Да какие!

Они шли попарно, но… всадников на них не было. За первой парой показалась вторая, третья… И лишь когда первая прошла ворота, Макар понял, что это не верховые лошади, а упряжка, и что весь десяток коней, на диво ладных и статных, легко несет одни крошечные санки, крытые ковром, и что в этих санках полулежит один-единственный человек!

Макар увидел барашковую шапку, темно-зеленый казакин, опоясанный красным шарфом, из-за которого торчал наган без кобуры. И пока седок, по обычаю, троекратно целовал в обе щеки хозяйку и пил вино из чарочки, поданной на одном подносе с хлебом-солью, Макар узнал наконец: на подворье прибыл не кто иной, как Сашка Овчинников.

Он поздоровался с Артамоном, поклонился хозяину и обнялся с дедом. Мужчины стали распрягать коней и пара за парой вводить их в конюшню. Дед Павел давал советы, чем прикрыть да как почистить, и даже с крыльца сошел, чтобы огладить последнюю пару и очистить им ноздри от льдышек-сосулек. Пока двери конюшни не закрылись, Александр не уходил со двора. Мимоходом спросил работника:

— Ну как, Артамоша, хороши?

На что Артамон со вздохом восхищения ответил:

— Чудо как хороши, Александр Васильевич, чистая невидаль в нынешнее время. И кому нынче ездить на таких, окромя тебя, ума не приложу!

— Как охолонут, водички им подогретой нальешь… Овес-то есть? А то у меня в санках возьми, полушубком моим мешок непочатый ячменя прикрыт.

— Что ты, Саша, как для твоих у нас овсу не найтись? Ступай в избу, заждались мы тебя!

Сашка помог деду Павлу взойти на крыльцо и, рука на дедовом плече, переступил порог горницы.

— Орел! Истинное слово говорю: последний в нашем роду орел ты, Сашаня, — бормотал восхищенный дед, пока Сашка раздевался. Свой наган он переложил в карман. Оглядел стол с видимым удовольствием и заметил Макара.