Как действовать дальше?

Прежде всего — удалить из Яшмы Макарку, исключить повторение встреч мальчика с авиаторами. А как быть… с самой инокиней?

Ее отъезд был бы большой потерей для скитов и для самой яшемской обители, но угроза слишком велика, а тридцать верст за рекой — ничтожное расстояние для энергичных авиаторов. Значит, и саму Анастасию-монахиню нужно бы спрятать подальше.

Пожалуй, в тех же керженских лесных скитах старообрядцев, некогда описанных Мельниковым-Печерским, а нынче еще достаточно глухих и труднодоступных, чтобы следы Анастасии там затерялись, покуда не минует угроза, не уйдут авиаторы восвояси из Яшмы не солоно хлебавши. И отправить ее придется, видимо, ни с кем иным, как с «новыми богомольцами», то есть господами офицерами, что намерены пробраться лесами к тем тайным скитам.

Опасно? Слов нет, очень опасно! Захотят ли они взять с собою в дорогу женщину, монахиню? Как-то обойдутся с молодой инокиней в многодневном лесном пути? Не агнцы они, не столпы добродетели, но выбора нет. Да и сила духа ее велика, сумеет внушить к себе уважение… Значит, слать гонца в скит с приказанием инокине и с письмом к начальнику отряда Павлу Зурову… Единственным посланцем, которому можно все это доверить и кто знает тайную переправу через козлихинскую топь, может быть лишь второй священник, помощник отца протоиерея, отец Афанасий. Стар, но телом еще крепок…

Ох уж эти проклятые моторы на реке! Вот как эта власть анафемская для простых пострелят деревенских постаралась. В газетах писано было, будто на главном ихнем празднике, 25 октября, месяца два назад, над Красной площадью в Москве только один аэроплан перед глазами Ленина кружился, а тут — на поди! — два прислать не пожалели ради бесенят деревенских… Чтобы на празднике христовом школьники не в соборе стояли, внимая песнопениям, а на реке торчали около аэропланов. Впрочем, это все мысли попутные…

— Серафима, — кричит отец Николай, приняв решение. — Сбегай сама к Андрейке-мужику, пусть лошадь запрягает. Собери скоренько Макарушку в дорогу…

— Да ведь Стельцов его у нас искать будет?

— Ма-ать! — отец Николай не терпит ни в чем прекословия, тем — более от своих. — Не след тебе мужа перебивать, а тем паче — мужу перечить! Макар поживет до приезда Стельцова не здесь, не у нас, а у Марфы Овчинниковой, в ее трактире… Сейчас и напиши, чтобы воли ему не давала, с посторонними болтать не дозволяла. Если проверка какая грянет — приехал, мол, к родным погостить. Как мальца отправишь — ступай поживее за отцом Афанасием. Пусть нынче же с моим Письмом за Волгу собирается.

От Яшмы до бывшего придорожного трактира, известного «Лихого привета», верст двадцать.

По правде сказать, слава у этого трактира была неважная — оттого и название такое народ ему придумал. Гости бывали там всякие, больше по торговой конской части, барышники, перекупщики скота, гуртовщики, прасолы. Зимой, когда битое мясо возили, там, в трактире, помногу прасолов собирались, гуляли, деньги копейками не считали…

…Все эти подробности рассказывал Макарке его возница, Андрейка-мужичок, на нескончаемо долгом пути из Яшмы к трактиру. Мальчик лежал в крестьянских санях-розвальнях, укутанный в крестьянский же тулуп. Сани заунывно скрипели, и таким же скрипучим голоском продолжал свое повествование Андрейка-мужичок. Он все это бормотал больше для себя, чем для Макарки…

…Да, вишь, случалось не раз — поедет обозик купеческий из Юрьевца либо Пучежа, а до Яшмы и не доедет! Хвать-похвать, никто ничего не знает, только в речке Елнати из-подо льда, глядишь, и вытащат купчишку. Понаедут полицейские, один раз даже товарищ прокурора на следствие приезжал, прыткий такой господин в пенсне. По лесу походят, наберут полны карманы земли, листьев прошлогодних, травки сухой, примерзшей. Мужиков соседних, из Деревни Михайловка, опросят, дня три в трактире Марфином постоят, все обнюхают. У трактирщиков завсегда один ответ: бога опасаемся, греха остерегаемся, тише воды живем, подозрения ни на кого иметь не можем, у нас все — тихие. Живем-дрожим, как по оврагам волки завоют. Помним ли постояльца? Как не помнить, человек хороший, за постой все сполна уплатил, царствие ему небесное, убиенному! Ахти, господи, надо же случиться такому! Уезжает полиция ни с чем, а на другой год — опять грабеж, и опять мертвое тело в Елнати либо в Журихинском ручье…

Но были у хозяев «Лихого привета» свои всегдашние гости, кто ничего и никого не страшился… Больше всех уважали хозяева родственника своего Ивана Овчинникова. Говорят, с цыганами знался и насчет «темных» не брезговал, которые незаконно из армии выбракованы или конокрадами сведены. А перегонял тех коней Иванов брат Сашка, удалец известный. Да только не лежала у него душа к барышничеству, куда брат его клонил… Ему брат Иван не раз толковал: видишь ты, мол, Сашка, жизнь ученых людей? Попа, учительницы, крючкотворов разных? Уж они ли не всю-то науку до тонкости превзошли? А беднее нас живут, малограмотных! Так на кой ляд тебе вся эта наука сдалась, если даже сытости не обещает? Зверем на него Сашка работал, на Ивана-то… А тут — война. Начался призыв. С постоялого двора двоих мужиков забрали — Марфиного мужа Степана и свойственника их, Артамона-работника. Остался там один мужчина, почти столетний дед Павел. Хозяйничала на подворье одна Марфа-трактирщица с помощницей своей Тоней. Дела в трактире пошли, конечно, потише, но и баловство на дороге прекратилось — верно, не стало в лихом деле корысти, как одни беженцы да погорельцы издалека пошли. Ну и Сашка по-прежнему трактира не объезжал с конями своими. Призыву он по молодости годов еще не подлежал… Вот Марфа-то, соскучась, парня и приворожила. Да ненадолго!

Как-то попросила она Сашку взять до Юрьевца Тоньку-девчонку, оттуда назад привезти с товаром для трактира. Тоне шестнадцать минуло, невеста почти. Прокатил ее Сашка на троечке, да так прокатил, что у той глазенки и засверкали, что звездочки. Налюбовался Сашка дорогой на Тонечку, на бровки, на губки, на улыбку приветную, девичью — и сам не свой сделался! Словно вдруг от слепоты прозрел. Поехал дальше своей дорогой, на полюбовницу бывшую даже и не глянувши. Разом Марфа ошибку свою поняла, да поздно! И не стало для нее ненавистнее человека, чем эта тихая девчушка, Тоня-сиротка… Мигом ее в монастырь послушницей, и сплавила… Так-то… Тем временем с войны и мужики воротились, муж Марфин Степан и Артамошка-работник. Советская власть трактир закрыть велела, но… при дороге живя, нешто запретишь знакомому человеку или родственнику в доме заночевать? Ужином кого угостить? Только поаккуратнее стали, да ведь разве власть за всеми трактирщиками углядит?..

…Лошадка у Андрейки-мужичка была плохонькая. На ходу она сильно раскачивалась и как-то странно разбрасывала ноги во все стороны. Делая эти лишние движения, она потела, но двигались сани медленно, на ухабах ползли куда-то с треском, то подбрасывая Макара и возницу чуть не на воздух, то ухая в провал. Под рассказы старика и скрип саней Макарка задремал, ощущая, что полозья визжат все заунывнее и тише. Наконец скрип саней и Андрейкиного голоска прекратился вовсе. Мальчик проснулся, ощутил на лице редкие снежинки… Впереди было снежное поле, темнел лес.

— Ты слышь, паренек, — тормошил его Андрейка. — Уснул ты, что ли? Не поеду я дале. Потому как к этому «Привету» в одиночку… не того мне… Пешком дойдешь! Верст пять либо семь. Тулуп, вестимо, назад свезу, в нем не дойдешь. Ну бог тебе в помощь, будь здоров!

Лошадка, нелепо разбрасывая ноги в стороны, полезла в сугроб, поворачивая вспять. Совершив маневр поворота, возница и лошадь исчезли. Макар двинулся к лесу. Малоезженую дорогу занесло поземкой, идти было трудно, ветерок мешал глядеть вперед, шапка наползала на глаза.

Слева, из-за деревьев, снова приоткрылся белый простор Волги. Сзади поднимался месяц, и на лесной дороге мальчик видел теперь только собственную тень. Он предпочел бы… собеседника поразговорчивее, пожалел даже о скрипучем дисканте робкого Андрейки-мужика.