— И больше не тревожили?

— Нет. Правда, в тот год участковый часто наведывался ко мне, все спрашивал, не приходил ли муж. А позже никто не тревожил.

— Чем же вы занимались с тех пор, как расстались с мужем и сыном?

— Работала, как и все. Вначале у хозяина, где меня оставил муж, а потом в колхозе. Привыкла. Люди мне верили, поддерживали меня. Среди них и горе забылось.

— Мне говорили, что вы хорошо раньше работали?

— А что ж, пока здорова была. Это сейчас-то не очень много его, здоровья, но все равно тружусь, что поручают. Не хочу от людей отставать в такое тяжелое время. Знаете, даже стыдно признаться — я раньше самогоном промышляла. А когда почувствовала, что за нее проклятую люди да и председатель наш товарищ Бояркин на меня начали коситься, прекратила и сама все уполномоченному милиционеру рассказала. Он посмеялся и говорит: «Вы, гражданка Шубина, свой завод самоконфискуйте и в реку выбросьте». Я так и сделала.

— А Марущака вы хорошо знали?

— Марущака? Этого, что убили недавно? Как же не знать? Знала. Наведывался он ко мне с дружками, пока не спровадила. Угрожали мне... Но их вскорости уничтожили. Я сама Александру Сергеевичу, командиру, что в Степанидиной хате стоял, рассказывала, что Марущак возле Никифора Гнилицкого, бакенщика, ховается. На реке Кубань, Там их дезертиров поганых и порешили.

— А скажите, Надежда Арсентьевна, вы сейчас своего мужа и сына узнали бы, если бы довелось встретиться с ними?

— Узнала бы, спрашиваете? Супруга-то узнала бы, я думаю, а вот сыночка — не знаю. Помню, беленький был такой, светлоглазенький... и двух годков не было, как потеряла я его.

Шубина умолкла и отвернулась. Васин потихоньку советовался о чем-то со своими помощниками, а Шубина, вспомнила ока вдруг далекие годы своей молодости, и горькая обида за бессмысленность ее жизни в который раз обожгла сердце. «Ведь,— думала она,— прошло время прахом. Другие в моем возрасте уже внучат нянчат. Я осталась бобылкой — ни роду, ни племени, ни мужа, ни детей,— такой и сейчас живу».

Как из дальнего-да лека дошел до нее голос майора:

— Скажите, Надежда Арсентьевна, если немец будет подходить сюда, вы уедете?

— А то как же?

Шубина пристально посмотрела на Васина:

— А скажите, товарищ начальник, что вы про мужа с сыном спрашивали, узнаю ли, дескать? Уж не нашелся ли кто?

— Да как вам сказать, Надежда Арсентьевна. Есть тут один гражданин. Говорит, что он Шубин. Скажу вам откровенно, хотя это, может быть, и жестоко по отношению к матери: он пришел с той стороны, понимаете, от немцев, и особой откровенности у нас не проявляет. Мы думаем, если он ваш сын, то может быть, вам что-нибудь расскажет.

Более мой! Что он ей говорит, этот майор. Шубина слышала слова, но смысл их не доходил до ее сознания: в мозг, в сердце стучала свалившаяся на нее радостная весть: сын!! Нашелся!! А может быть, все это лишь призрачная надежда, и человек этот чужой, не Алеша...

Надежда Арсентьевна поднялась со стула, и побелевшими губами спросила:

— Где же он?

— Товарищ Михайлов!— позвал Васин.— Проводите сюда задержанного.

Шубина остановилась и замерла посреди комнаты, устремив взгляд на дверь.

Он вошел, остановился. Посмотрел на женщину ничего не выражающим взглядом. А она пристально всматривалась в его лицо. Затем подошла, отвернула сзади воротник его рубашки и воскликнула:

— Ой, сыночек мой! Алешенька!— и медленно стала оседать на пол.

Шубин присел возле, пытался поднять:

— Мама, мамочка моя!..

Женщину бережно подняли, положили на деревянную лавку. В комнату вошел санитар, достал кусочек ваты и, смочив тампон в нашатырном спирте, поднес его к носу Шубиной, потер виски. Она открыла глаза, посмотрела по сторонам. Михайлов подал ей кружку, она сделала два-три глотка, вздохнула:

— Сынок, Алешенька! Вот где нашла я тебя...

Он опустился у лавки, положил ей голову на колени и замолк. Плечи Шубина вздрагивали.

По распоряжению Васина, мать и сына поместили в отдельную комнату, разрешили до утра побыть вместе. Как доложил утром следователь, они почти до рассвета проговорили. Как и следовало ожидать, Алексей, хоть и поведал многое о своей жизни, но больше расспрашивал мать. Об основном — о цели прихода из-за линии фронта, о работе в полиции, своей принадлежности к немецкой разведке — вообще не упоминал. Об отце рассказывал неохотно, с обидой в голосе.

Надежда Арсентьевна своим материнским сердцем чувствовала, что не случайно сын так скуп на слова, даже с нею. Конечно, не только к ней немцы и ее бывший муж, теперь тоже немецкий офицер,— послали его. Родного сына втравить в такое дело... Сам волк и его волком сделал. Вот он рядом, ее кровинушка. Тоже рад встрече...

«Что же теперь будет со мной?—думала Шубина.— Арестуют? За что? За то, что муж — немецкий офицер и сын неизвестно кто? Так она в том не виновата, так жизнь сложилась. Родителю, покойному Арсентию Пантелеевичу, приглянулся Федор, и знать других он не желал. Как же: подофицер, юнкерское закончил, из семьи богатого торговца. Будущий сват тысячами пудов хлеба ворочал, на реке свои баржи имел, голытьбу всей округи в руках держал за долги. Сам Нилин — наказной атаман. Как не породниться. Вот и вышла. И что? В семнадцатом от красных бежали, а в двадцатом его совсем из России выгнали. И разметала судьба всех по свету, поломалась жизнь непутевая. И все эти годы она вроде как и не жила, а существовала. Все чего-то ждала, а чего — и сама не знала. Так и старость подкралась. А сейчас эта война... Сын нашелся. Разбередил душу до самого дна. Что будет теперь? Что будет?»

Боясь разбудить спящего Алексея, она приподнялась на локоть и долго-долго рассматривала в предрассветном сумраке родное лицо. Волосы, как у Федора, и нос схожий. Женат ли? Так и не добилась вчера ничего. Даже этого не сказал. Кто же он? Неужто вражина, как и Федор? Нет, не верю, не может быть. Даже если и послали его со злым умыслом, покается он, уговорю...

Часов в семь постучали. Красноармеец принес завтрак ей и сыну. Проснулся Алексей, потянулся, поздоровался, сел. Спросил, как ей спалось и, откинувшись головой к стене, долго-долго о чем-то думал. К еде не притронулся. Не ела и мать. Расчесала волосы, поправила сбившуюся за ночь одежду, села возле него, прижалась и просидела так, пока за Шубиным не пришли.

— Ну, может, попрощаемся, маманя?— молвил он, поднимаясь.— Пришли за мной. Может, последний раз видимся...

— Алешенька! Да повинись ты, непутевый. В чем вина-то твоя,— мать, обхватив сына за шею, забилась у него на груди в рыданиях.

Он насупился, снял ее руки со своих плеч, слегка отстранил ее от себя и, ссутулившись, шагнул мимо конвоира за порог.

Долго не могла успокоиться Шубина. Сидя у стола, плакала тихо, подперев рукой подбородок. В таком положении ее и застал вошедший в комнату Васин. Поздоровавшись, сел рядом с ней, намереваясь продолжить разговор, но увидел, что еда стоит нетронутая, спросил:

— Вы что же, Надежда Арсентьевна, не завтракали?

— Какая теперь еда?..

— Меня зовут Аркадий Павлович...

— Тяжко мне, Аркадий Павлович, ох тяжко! Лучше б не встречала я его. Душу разбередила только. Что он натворил-то, скажите? Что с ним будет? Скажите правду!

— Правду? Суд его ждет. Я вчера уже сказал вам, Надежда Арсентьевна, враг он, ваш сын. Враг и вам и народу нашему. Не на прогулку и не только для встречи с вами его сюда послали немцы. Он пошел по стопам отца.

— Ах ты, боже мой! Он сам-то вам хоть что-нибудь рассказывал?

— Говорит очень мало, правду скрывает.

— Может, вы при мне с ним погутарите? Я бы постыдила его, ведь сын он мне!

— Это можно, если вы этого желаете. Пока позавтракайте и никуда не уходите со двора, а то часовой вас не выпустит без моего разрешения.

В обед встреча состоялась. Майор Васин в присутствии матери спросил Шубина о цели прихода из-за линии фронта.

И снова Шубин будто преобразился. Не было вчерашнего Алексея, не было ни дрожи в голосе, ни искренности в васильковых глазах. Они опять смотрели колюче, настороженно, исподлобья. Он повторил то же, что рассказывал на предыдущих допросах. И ни слова сверх того.