— Опознать? А почему же нет, мог бы, если бы увидел.

— И подтвердить, что это он?

— Да, подтвердил бы, если это он.

— Сейчас мы вам покажем одного -человека, его выведут на прогулку во двор. Вы посмотрите на него и определите, тот ли он человек, которого вы видели там, в гнезде Вильке. Подойдите вот сюда, к окну.

Через несколько минут в сопровождении часового во двор вывели Нилина. Гнилицкий тут же сказал:

— Да, это тот человек. Форму надел в день отправки, а то в гражданском ходил.

Спустя час-полтора следователь докладывал показания Гнилицкого майору Васину. Сомнений не оставалось: «моряк»— агент абвера, кличка — Зюйд-113, заброшен в тыл Красной Армии для связи с Послом. Но только ли для этого, да и с кем он должен установить связь кроме Витвицкого?

На другой день допрос Шубина продолжался.

— Ну что надумали? Какую следующую сказку будете рассказывать?— спросил Васин.

— Что тут рассказывать? Вы уже все знаете. Моя главная задача была — установить связь с Послом. Но ведь он уже у вас.

— Кто же он, этот Посол?

— Перепроверяете показания других,— усмехнулся Шубин.— Все точно скажу. Посол — это Вальков. Интендант. Значит, гражданин майор, вместо него работали с нами ваши люди? Знал бы господин Вильке...

— Что же, выходит зря вы пришли к нам?

На лице Шубина все та же кривая усмешка:

— Выходит, да. Получилось, что я пришел проверить сообщения, которые вы давали Вильке от имени Посла.

— Ну так будем теперь откровенны, гражданин Шубин? Нам нужны связи Валькова. Группы, которые ему подчинены.

— Этого я не знаю, верьте слову. Вы спросите об этом самого Посла, ведь он у вас.

«Что-то снова Зюйд юлит,— размышлял Васин.— Или действительно не знает? Ладно, устроим ему встречу с матерью, может быть, что-нибудь скажет. Но с группами интенданта надо кончать. И если Шубин о них не говорит, может быть, парашютист что-нибудь о них скажет? Ведь он с Селиным и пришел для того, чтобы проверить работу Валькова».

Дупель замкнулся

Парашютисту Селину было худо. Только что его осмотрел врач. Оказался какой-то сложный перелом. Ощупывал долго, но Мещеряков терпел — не орать же, на самом деле... Сейчас он отдыхал от адской боли и вспоминал, как истязают людей «там», у них в абвере. «Глупо!— думал он про себя.— Пытками у крепкого человека признаний не всегда добьешься. Всякая шантрапа, конечно, быстро скисает, но ведь ей обычно не очень многое известно. Нет, тут кости не ломают, железом не жгут, но вот, поди же ты, добиваются своего. Ну кто мог предполагать, что нас будут ждать энкавэдисты? У Вильке ведь были сведения, что тут разложение и паника, а что выходит?.. Плохо он знает русского человека. Хоть и сам побывал в России, а ничему не научился».

Игнат поймал себя на этих мыслях и разозлился: ему с этими русскими, что по эту сторону фронта, кашу не варить. Ему с немцем, с чертом, дьяволом — лишь бы против русских. Очень жаль, что попался так глупо и, возможно, не придется делить добычу с победителями.

Лежал Мещеряков и чувствовал, как уходит боль. Думал. Дочерей вспомнил — Акулину и Нюрку... Где-то они теперь? Как ушел из села, так до сих пор вестей от них не имел, да и о себе знать ничего не давал... Не до этого было. Только нынешним летом случайно с Софьей встретился в Джанкое. Изменилась, разъелась на немецких харчах. Она и сообщила о старшей Акулине, врачуют, сказала, они с Евстафием где-то на побережье. А там, на побережье-то, сейчас бои...

«Увижусь ли еще с ними?—размышлял Игнат.— Вряд ли. Крепко сел, много улик против меня. Радист, гаденыш желторотый, сразу раскололся. Зря согласился с ним идти сюда. Чувствовал, что ненадежный он в таком деле».

Что же предпринять? Смириться с судьбой? Все начисто выложить им, ведь под расстрел подведут как пить дать. Не спасет и признание. Вон сколько всякого в жизни наворочал. Не простят, вез равно под трибунал отдадут.

На память Игнату пришло первое «путешествие» в тридцатых годах через границу на Балканы. Подручные белого полковника Овечкина помогли благополучно перемахнуть через кордон.

Вспоминались первые месяцы за границей. Жизнь была вольготной, пока деньжата водились да золотишко позванивало... Ему даже предложили в «Союз торгово-промышленных и финансовых деятелей» вступить.

— У вас, господин Падалкин,— докучали ему тогда бывшие русские торговцы,— в каком банке финансы хранятся?

— В каком?— куражился он.— Да в надежном. А часть при себе имеется.

Не хотелось тогда Игнату признаваться, что размотал он их, часть здесь, а часть вместе с пиджаком брошена, у границы осталась, Пусть думают так, как о нем молва пошла: дескать, с большим запасом человек.

В союз «финансовых деятелей» он не попал. А вот в «Русском обществе патриотов России» состоял. Там ему впервые и намекнули, что надо «отработать» свое освобождение из совдепии,— активно включиться в борьбу с большевиками. Тогда-то он и стал Скворцовым, побывал на Урале, откуда еле унес ноги обратно за кордон. Потом сотрудничал в какой-то «Трудовой крестьянской партии», которую возглавлял некто Маслов, тоже бежавший в гражданскую из России. Когда Гитлер пошел ка восток, партия сократила совещания и словопрения до минимума, стала получать деньги, пахнущие сейфами германской разведки и ее союзников. Члены этой партии отрабатывали получаемые подачки убийствами, диверсиями и прочими угодными фашистской разведке делами. Да, и партия ли это была? Ведь не партия, а осиное гнездо.

В 1941-м Игнат встретился со своими прежними хозяевами, оказался в разведшколе штаба «Валли». Ходил за линию фронта под той же обжигавшей его еще с довоенного времени кличкой Дупель. Работал честно, не завалил ни одного задания. И это выполнил бы, но кто-то его провалил. «Кто?— в который раз задавал себе вопрос Игнат.— Тальнов?» Он знал, что его уральский подручный здесь, но надеялся на него как на самого себя.

На следующий день во время допроса Игнат ограничивался повторением того, что уже рассказал раньше, тщательно скрывая не только свои «труды», а даже настоящую фамилию.

— Расскажите, Селин,— услышал он вопрос следователя,— где сейчас ваша семья?

— Моя семья осталась в Германии.

— А вы говорили, что она в Польше?

— Да, в начале войны оставалась в Польше, потом я получил известие о том, что они переехали в Германию.

— Почему?

— Там спокойнее, да и прожить легче, чем в Польше. Немцы польское население притесняют, за людей не считают...

— Как вы оказались на службе у немцев?

— Не буду кривить душой. Мне обратного хода нет... Добровольно пошел.

— А почему?

— Я уже вам объяснял: давно нет у меня веры в справедливость Советской власти, вот и ушел еще в тридцатых годах. Через границу.

— На каком участке?

— Под Вилковысском.

— На что же вы рассчитывали, изменив Родине?

— Я не Родине изменил, а с Советской властью не согласен. Рассчитывал на то, что жить останусь там, на западе. Надеялся, что Советская власть в России долго не продержится.

Следователя насторожило такое признание. Он, по своему продолжительному опыту, хорошо знал повадки и приемы немецкой разведки — она никогда не забрасывала стоящего агента с одной легендой. Как правило, первые его показания были первой ложью, первой версией, если, конечно, не считать тех агентов, которые искренне не желали работать на абвер. Оказавшись на нашей стороне, такие сами приходили к военным властям и с первого раза все открывали. Но этот не похож на них. Он не сдался, а был захвачен при приземлении, к тому же сломал ногу. Будет тянуть, пока нога не заживет.

— Чем же вам не угодила Советская власть, Селин?

— Всем не угодила, всем!

— С кем же вы там были, за границей и за фронтом?

— Нас там много было, не я один.

— И вы их можете по фамилиям назвать?

— Они, фамилии ихние, вам ничего не дадут. Там никто под своей действительной фамилией не писался.