Наконец после того, как мы скромно поели и достаточно насмотрелись на ливень, бабушка сказала:

— Андреа, пожалуй, я сейчас прилягу. Мне больше нельзя здесь сидеть, иначе я так и не смогу подняться по лестнице. Дорогая, принеси мне грелки, когда будет готова вода, хорошо?

— Бабуля, что ты будешь делать весь день?

— Включу радио и почитаю своего Теннисона. После этого мне обычно становится легче. Мне не хочется оставлять тебя, дорогая, но сейчас от меня все равно нет толку. Я благодарю бога, что твоему дедушке тепло и сухо и не надо бояться сквозняков. За ним ухаживают хорошие медсестры. Это меня утешает.

На этот раз мне пришлось помогать бабушке подняться по лестнице, подталкивая ее сзади, а она преодолевала каждую ступеньку на четвереньках, как собака. Мы долго так поднимались, но когда оказались наверху, я поняла, что одной ей с этим было бы не справиться. Бабушка страшно побледнела и никак не могла отдышаться.

— Дорогая, мне восемьдесят три года, — выдохнула она. — Я видела лучшие времена.

Бабушка не захотела, чтобы я помогла ей раздеться, а все просила меня вернуться в теплую гостиную и посмотреть, не нагрелась ли вода. Наконец я наполнила три резиновые грелки горячей водой и отнесла их ей. В спальне среди множества памятных вещей викторианской эпохи и громоздкой мебели я помогла бабушке устроиться поудобнее. Она обложилась подушками, надела три свитера, затем шарф «кроше», обложила ноги грелками и пододвинула поближе к себе портативный радиоприемник, стоявший на ночном столике.

— Дорогая, мне здесь будет довольно уютно. А теперь спускайся вниз.

— Бабуля, если тебе что-нибудь понадобится, постучи своей тростью по полу, и я поднимусь. Позднее тебе захочется есть, и эти грелки уж точно придется наполнять еще раз.

— Да, дорогая. Ты моя радость, точно говорю. Как я молилась, чтобы бог прислал тебя ко мне. — Бабушка обняла меня одной рукой. Когда она опустилась на подушки, я увидела в ее глазах слезы. — Я совсем расчувствовалась! — воскликнула она. — Но ты такая же, как твоя мама, когда ей было столько же лет. Ни малейшей разницы! Ну, иди же, спускайся вниз поближе к теплу.

Я поспешила в гостиную, но не ради тепла, а чтобы поскорее снова вернуться в прошлое. Мое желание сбылось — открыв дверь, я увидела перед собой гостиную 1892 года, освещенную камином, а в одном из мягких кресел тихо сидела Дженнифер.

Обстановка казалась хрупкой, будто мое дыхание могло все погубить, поэтому я осторожно отошла от двери и прижалась к стене. У нее в руках были пяльцы для вышивания, сверкала игла, то входившая, то выходившая из ткани. Дженнифер убрала волосы на голове и скрепила их маленькими ленточками. На ней было длинное платье цвета лаванды с высоким воротником, скрывавшее все тело от шеи до пят. Она мирно вышивала, ее лицо при свете камина казалось бледного кремового цвета, а миниатюрные руки ловко трудились. Дженнифер была сама безмятежность и женственность.

Наблюдая за ней, я вспомнила мысли, посетившие меня вчера, и то, как мне ужасно захотелось заговорить с ней и что я даже назвала ее по имени. Но я поддалась лишь мимолетному капризу. Стоило мне только произнести ее имя, как Дженнифер исчезла.

И вот Дженнифер снова здесь, спокойно сидит одна, и даже на расстоянии я почувствовала, что она думает о Викторе. В коридоре раздались тяжелые шаги, и я затаила дыхание. Скоро мы снова увидим его!

Дверь отворилась, ворвался холодный ветер, затем она захлопнулась, и появился Джон Таунсенд. Он стоял, чуть покачиваясь, и смотрел на Дженнифер. Та оторвалась от своей работы и подняла голову.

— Ты совсем промок, — сказала она, вставая.

— Не беспокойся обо мне, — проворчал Джон, поднося руку к глазам. Я заметила, что глаза у него налились кровью и от него разило спиртным перегаром. — Беспокойся о себе.

— Что ты говоришь?

— Это все ты! — крикнул он, выбросил руку и указал на нее дрожавшим пальцем. — Ты предала меня, своего мужа!

— Джон! — Дженнифер вскочила и уронила на пол вышивание.

— Ты ведь ходила к Виктору? Сказала ему, что я кругом в долгах, за мной охотятся букмекеры, а я все делаю ставки на скачках.

— Джон…

Он шагнул к ней, и я заметила, что озабоченность во взгляде Дженнифер сменил страх. Дженнифер прижала руки к груди, пока Джон приближался к ней, но не сдвинулась с места.

— Джон, это неправда, — спокойно ответила она. — Я не ходила к Виктору.

— Тогда откуда ему столько известно? Виктор до последнего пенни знает, сколько я точно задолжал! И он предложил мне эту сумму, Дженни! Виктор мне предлагал деньги!

— А что плохого в том…

— Женщина, разве у тебя не осталось ни капли гордости! — заорал Джон, подходя к ней и дрожа от гнева. — Что толкнуло тебя рассказать моему чертову брату о наших семейных неурядицах? Женщина, где твое чувство стыда?

— Джон, это Гарриет. Не я, а она ходила к нему.

— Это наглая ложь! Гарриет на станет говорить с Виктором о вещах, которые ее не касаются! Знаешь, она не такая дура. Это твоя работа, Дженни, и я знаю все, ибо видел, как вы оба смотрите друг на друга. Ты смотришь на моего брата влюбленными глазами, и не говори мне, что это не так. А он ведь тоже не умеет скрывать свои мысли. У него чуть слюна не течет, когда он видит тебя!

— О господи! — прошептала Дженни, обернулась и спрятала лицо в руках.

— Дженни, зачем тебе было ходить к нему?

Джон чуть качнулся, его глаза, похоже, никак не могли сосредоточиться на жене. Его вид расстроил меня, он вымок под дождем, и волосы растрепались после пьянки. Его пальто было забрызгано грязью, а цилиндр сидел на макушке.

— Дженни, ты думала, что мне ничего не известно? — спросил он, глотая слова, уже не столь резким голосом. — Думаешь, я не знаю, почему Виктор приходит сюда обедать каждое воскресенье? Черт подери, женщина, мой брат целый год обходил этот дом стороной, хотя живет в том же чертовом городе, но вот ты вдруг посылаешь ему записочку, и он, тяжело дыша, мчится к нашему порогу, словно собака. И с тех пор он является сюда каждое воскресенье. Ты думаешь, у меня глаз нет?

В ответ Дженни заплакала, обхватив лицо руками, ее миниатюрные плечи вздрагивали.

Джон осторожно протянул к ней руку, остановился и немного качнулся. Я увидела, что он смутился, вдруг поняв, что делает, и пришел от этого в отчаяние. Джон лишь высказал подозрение, и вот чего он добился.

Он несколько раз открыл и закрыл глаза, будто пытаясь отогнать пьяный туман, затем уронил руки по швам и пробормотал:

— Ты ему не достанешься. Я знаю, ты меня никогда не любила, но мой брат никогда…

Дженни резко обернулась, ее лицо застыло в ужасе.

— Джон, это неправда! Я любила тебя, и я все еще люблю. Как ты можешь вот так стоять и обвинять меня во лжи и обмане? Джон, не я, а Гарриет ходила к Виктору по поводу твоих долгов. Я все еще люблю тебя.

Слова Дженни привели Джона в состояние некоторой задумчивости, затем он сказал:

— Ты меня любишь так же, как в тот день, когда мы поженились?

Дженни слишком долго медлила с ответом. Джон Таунсенд обернулся, бросился к двери и гневно распахнул ее.

— Мы не возьмем милостыню из рук моего брата! — заорал он. — У Виктора ведь все есть, так? У него есть деньги, его здесь считают почти святым, а теперь он еще и мою жену заполучил. Так вот что я тебе скажу, женщина, — он добром не кончит!

Он захлопнул дверь так, что затряслась вся комната, а когда я обернулась, чтобы взглянуть на Дженнифер, то обнаружила, что та исчезла.

Комната приняла прежний облик. Красивая обивка мягких кресел сменилась вулвортскими покрывалами. На полу лежал тот же изношенный ковер, а в камине огонь больше не горел. Я снова осталась одна, но теперь уже в настоящем времени.

Эти эпизоды отнимали у меня много сил, так как внезапное появление и исчезновение Таунсендов каждый раз приводило меня в смятение. Нервы стали сдавать от встреч с прошлым, руки начали дрожать, я потеряла аппетит, о сне и думать было нечего, и мои мысли все время носились по кругу.