Когда мы завтракали, Мингмар внес сумятицу в мои географические познания, заявив, что несущая свои воды с востока на запад река, которую мы только что пересекли, — и есть Керунг. По-моему, Керунг — та самая текущая с севера на юг река, вверх по которой мы шли от слияния ее с Трисули. Она начинается миль на тридцать к северу от тибетского пограничного городка Керунг. Ниже Тхангджета в нее впадает этот приток. Карта деликатно обошла вопрос о названии той реки (там мы останавливались позавтракать в первый день пути), берущей начало в нескольких милях к северо-западу от селения Хелму. Все это довольно любопытно — лично мне нравятся неясные карты, оставляющие широкие возможности для догадок.

Не менее загадочным в своем роде остается количество риса, поедаемого Мингмаром. Худощавый, ростом около пяти футов, он умудряется поглощать граммов триста этого сытного продукта за один присест. На рисовый пудинг обычно идет пятьдесят граммов риса, так что можете себе представить, как выглядят триста граммов риса, сваренного и выложенного на большую медную тарелку. Я бы на неделю выбыла из строя после одного такого обеда, а Мингмар никак не может понять, как я держусь до сих пор на горстке риса и маленькой банке сардин, да еще быстро двигаюсь. Точно так же он не понимает моей потребности окунуться в ледяной поток при первой же возможности. Вода действительно холодная, но что может сравниться со сладостным ощущением, когда в теплый, солнечный день погружаешь свое потное, усталое тело в обжигающий холод быстрого потока и затем выскакиваешь, чувствуя легкое покалывание.

Шаблунг расположен на высоте всего трех тысяч футов, однако Тибет здесь ощущается сильнее, чем в Тхангджете. Шаблунг не отмечен у меня на карте, так же как и довольно большой приток, который течет с северо-востока и впадает в Керунг — или Трисули (все может быть…). Деревня стоит на небольшом плато к северу от этого притока, через который переброшен подвесной мостик из веревок и досок, и расположена в тени следующего высокого горного хребта. Через Керунг можно переправиться по канатному мосту: человек висит высоко над водой, руками держась за шкив, который скользит по канату. За рекой, по нижним склонам противоположной горной гряды — длинная полоса обрабатываемой земли, благодаря которой люди здесь живут сравнительно богато. Они выращивают в основном просо и кукурузу, пасут стада коров, коз и овец. В Шаблунге есть также школа — предмет огромной гордости жителей деревни. Правда, в ней нет учителей, да и вряд ли будут в обозримом будущем.

При виде этих изолированных селений возникает ощущение заброшенности. Они резко отличаются от промышленных районов Европы, где на первом месте — прибыль, там с трудом терпят карликовые земельные участки, обезображенные столбами с натянутой на них проволочной изгородью. Гималаи же позволяют людям существовать маленькими и разбросанными общинами лишь там, где они могут выжить благодаря героическим усилиям, недоступным пониманию бесчисленных теоретизирующих западных советников-агрономов, которые погибнут через месяц, если оставить их один на один с Гималаями.

Мы остановились в очень милой семье, чей дом с дощатой крышей, как и все остальные в Шаблунге, построен из грубого камня. Скот помещается на первом этаже, а на второй с улицы ведет шаткая приставная лестница, по которой через низенькую дверь попадаешь в комнату с большим каменным очагом в углу и с неровным деревянным полом. Над очагом на высоте пяти футов из стены выступает закопченный дымоход из бамбуковых циновок, прибитых к деревянным перекладинам: одновременно и сушка и кладовая — такого я еще нигде не встречала. Дома имеют резные деревянные фасады, существенно отличающиеся друг от друга наполнением, хотя даже лучший из них грубее, чем знаменитая резьба неваров.

В данный момент я сижу в небольшом оконном проеме, ловлю последние лучи быстро угасающего дня и отбиваюсь от клопов, слишком прожорливых, чтобы дожидаться темноты. Вверху на стропилах висят три лука и колчан со стрелами, и в моей беспросветно романтической душе разливается блаженство от того, что мне довелось побывать у людей, привычных к охоте с луком и стрелами на диких коз. Семья состоит из родителей — Давы и Таши, которым по сорок с небольшим, и девяти детей. Старшему ребенку восемнадцать лет, младшему — шесть месяцев, что говорит о тщательном планировании семьи, хотя и не направленном на ограничение рождаемости. Все дети выжили, что не часто встречается в этих краях. В настоящий момент трое старших пасут скот на верхних пастбищах, откуда скоро должны спуститься на зимовку.

Мингмар зажег свечи, и я перебралась на пол. У огня, лежа на куче пестрых шкур дзо[62], голая по пояс Таши кормит грудью ребенка. Ее мускулистое тело в свете пламени отливает медью, черные волосы свисают на лицо. Она улыбается малышу, который с упоением сосет грудь. Остальные ребятишки кувыркаются на полу, а Дава своим кукри отрубает кусок свежей баранины — у меня даже слюнки текут. Значит, на ужин будет мясо.

Кукри поражает меня своей универсальностью. Им можно делать все: отрубить голову быку и свалить дерево, заточить карандаш и чистить картофель — не говоря уже о боевом применении. Небрежность, с которой этим тяжелым, острым как бритва оружием пользуются маленькие дети, совершенно потрясающа: малейшее неосторожное движение — и они могут что-нибудь себе отрубить.

Сегодня вечером мне самой пришлось воспользоваться кукри в качестве хирургического инструмента. Мингмар весь день чувствовал себя плохо, нарыв на щеке вырос до размеров карбункула. Я вскрыла его предварительно стерилизованным острым кукри и выдавила много гноя. Должно быть, Мингмару было очень больно, и он чувствовал слабость, но, как настоящий шерп, даже не пожаловался. По окончании операции нам налили по чашке густого коричневого чанга, сделанного из проса вместо риса или ячменя. В нем кишели какие-то подозрительные тела. Это был кислый, грязноватый, но удивительно крепкий напиток, но я не отказалась ни от второй, ни от третьей чашки.

В начале вечера зашел навестить нас деревенский лама — высокий, красивый мужчина лет тридцати пяти, необычайно представительный в своем темно-красном одеянии. Правда, он больше интересуется торговлей, чем религией, и вряд ли уделяет достаточно внимания духовной жизни своей общины.

Сегодня мы дотащились до ночлега вконец обессилевшими. Из Шаблунга мы вышли в шесть утра, а к пяти вечера поднялись на высоту более десяти тысяч футов над уровнем моря.

Перейдя подвесной мост у Шаблунга, мы направились снова к Тхангджету, что, по моей наивности, слегка меня озадачило, ибо на пути сюда я не помню ни одного отклонения дороги на восток. Слева лежали ровные узкие поля кукурузы. Неожиданно я увидела стадо лангуров, пожиравших в поле зерно. Эти обезьяны наносят большой ущерб урожаю, и крестьяне-неиндуисты всегда забрасывают их камнями. Поэтому при нашем появлении лангуры умчались прочь.

От кукурузных полей дорога стала петлять вокруг почти отвесной горы. Вскоре Шаблунг скрылся из виду. Я шла впереди. Вдруг Мингмар остановил меня свистом. Когда я подошла к нему, он указал на ничем непримечательное место:

— Здесь будем подниматься.

И вот мы уже идем почти десять часов. Теперь-то я поняла, что опасная тропа от Трисули — по непальским масштабам настоящее шоссе — на самом деле едва заметная тропинка, по которой Мингмар никогда раньше не ходил, — настолько крута, что первый час мы не шли, а карабкались сквозь высокую густую траву (деревьев не было, кустарник попадался редко), пользуясь при этом руками не меньше, чем ногами. Скоро Мингмар остался далеко позади, и я оказалась совсем одна на такой высоте. Мне было радостно, что я способна двигаться по причудливой, почти несуществующей тропе. Я часто останавливалась, чтобы передохнуть и оглядеться вокруг, и даже сделала несколько снимков, прекрасно зная, что при моем полном неумении фотографировать из этого ничего не получится. Конечно, фото — лишь жалкое подобие действительности. При виде такого великолепия начинаешь понимать, насколько тщетны попытки фотографа запечатлеть его отдельные фрагменты. Кроме того, я боюсь испортить зрительное восприятие цельности ландшафта Гималаев. Поэтому я вскоре спрятала фотоаппарат и почувствовала, что нахожусь во власти прозрачного воздуха, пенящейся реки, вздымающегося по обе стороны нагромождения гор и досадно недоступного ущелья, ведущего в Тибет — царство снежных холодных вершин, ослепительно сверкающих вдоль горизонта.