И вот как на этом пути себя вести? Ждать? Когда подо­спеет? Ускорить? Вы же все разные и, конечно, по-разному проходите эту дорогу: быстрей, медленней, совсем от­ставая.

Время от времени приходится говорить, сообщать эн­тузиазм, стращать и т. д. Это понятно, большой ансамбль, но все-таки притча о плохих именах и хороших — нужно чтобы все подросли, а там будет видно.

Давно, лет 5 назад, может быть, я решил лишить себя инициативы и передать ее тем, кто сидит передо мной. Это и от силы ансамбля зависит, от грамотности. Мы про­вели эти 11 недель. Что-то изменилось, мне кажется, я не торопил и не торопился, но если спрашиваю себя — хоть одну сцену довел ли я до конца (не как постановщик, а как объяснитель), то не могу сказать, что я это сделал.

Есть работы, где и вовсе нет «завязи». Значит, не только вы не умеете это делать, но значит, я не мог. Путь разра­ботки вы проходите неплохо. Но там, где содержание уже должно становиться формой, — это тяжело».

28 ноября 1992 г.

Первая половина декабря очень плохая. А. А. болел, был в тяжелой депрессии, все его раздражало, угнетало, мучило. Тут, как на грех, перестали топить в «Уране». Холод дикий, даже присутствие на репетиции в пальто не спасает. Три дня просто замерзали, какая-то авария на участке. Все ведь рушится, везде и все. И в стране. Вы знаете, что — «кризис правительственный», как объясняют по ТВ. А проще — хаос. Цены дикие и растут каждый день.

Мы едим рис и чай и работаем. Может быть, и это еще на шефа подействовало. Очень тяжелый был несколько дней, вообще не выходил из дома. Мы одни тут работали. Постепенно отошел, но с «разборками». Не все, естественно, выдерживают напряжение. Он из последней мочи пытается собрать людей, дело не растерять, то, что с таким трудом ковалось почти 5 лет. «Если я потеряю эту труппу, — гово­рит, — все, на другую у меня уже не хватит сил». Итак, это последняя надежда. И в каком-то смысле он заложник сложившейся ситуации. С одной стороны, надо быть жестким и безжалостно расставаться с людьми, с другой — каждый человек — труд вложенный, и каждый на счету.

Был очень славный показ Мольера на 3-ем курсе. И мы 19-го показали хороший вечер самостоятельных работ (Платон, Гёте, Лермонтов, Пушкин, Тикамацу). 24-27 будет «Иосиф».

Вторая половина декабря

1993

Сбор труппы в 13-30. Весь состав театра (3 и 5 курсы, то есть все). Беседуем с шефом. Примерные планы жизни на ближайшее и дальнейшее время. Пока никаких особых новостей — Т. Манн, продолжаем «Иосифа», в апреле воз­можен Вроцлав, в августе — Япония.

Вроцлав с 25 апреля — 1 мая. 13, 14, 15-го работали на Воровского (теперь опять Поварская, переименовали наконец-то, вернее вернули имя улице). Там чисто, уютно в 3-ей студии, первая в развале, но что-то двигается, не исключено к весне или лету иметь студию обновленную.

Вокруг идет война — Грузия, Абхазия, ингуши, осетины, Таджикистан и пр. и пр. Растут цены, космические цены, холодно, батареи часто отключаются. Ну и вообще жизнь вокруг нас скрипит каким-то образом. Странно иногда, если посмотреть на нас со стороны. Как мы живем, чем? Каким-то чудом мы все-таки существуем, есть помещение, горит свет, правда, холодно, но крыша над головой есть и даже вареный рис на обед.

17 января 1993 г.

Сегодня вырвался во время обеда в Дом кино. С. Члиянц показывал свою картину «По прямой» (Довлатов). Пока­зывал уже почти готовую, но еще рабочую копию. У меня там эпизод небольшой, но довольно приличный.

Картина могла бы быть очень хорошей. Но все-таки просто хорошая получилась. Много, много, много причин тому.

Мои размышления на репетиции: почему Господь любит грешников? Потому что познание своего греха — путь к Богу. Это не значит совсем, что надо грешить, чтобы двигаться, нет, конечно.

28 января 1993 г. Четверг

Заканчивается январь. Дни, дни, дни пролетают. Утро, день, вечер, ночь. Нет, этих смен почти и не замечаю. Только утро и вечер. Утром выхожу из подъезда, иду до метро — тридцать минут безвременья, потом две минуты от станции «Сухаревская» до театра. Потом время опять останавливается. Конец дня воспринимается только ужас­ной усталостью. В одиннадцатом часу вечера (или ночи?) поднимаемся с Васильевым в кабинет. Актеры расходятся. Мы пьем чай или даже принимаем что-нибудь и разгова­риваем о том, как прошел день, репетиция, о том, что будет завтра. И обо всем. Иногда приходит Борис Лихтенфельд (директор), и тогда еще говорим об общих делах театра. Иногда появляется Никита Любимов или еще кто-нибудь. Уходим обычно после двенадцати (чтобы успеть на метро). Вместе едем до «Третьяковской», там Васильев садится на поезд в центр, а я на свой поезд, и опять без времени кусок жизни.

Потом выхожу из метро «Орехово» и еще несколько минут иду по темноте. Осознаю, что ночь, что еще день прошел. Домой вхожу уже совершенно уставший. Чай и сигарета, душ (или наоборот). Ложусь, читать уже почти не могу, нет сил. Через силу смотрю кое-что, несколько страниц. Иногда включаю телевизор, если еще что-то есть (все равно что). Часа в три заставляю себя выключить свет. Тихонько включаю приемник. Радиостанция «Свобода».

Странно, странно сознавать, что вокруг безбрежный мир за стенами моей маленькой квартиры. Там... там... там... Югославия (такая памятная, любимая, нежная, разно­цветная, пляжная Югославия, спектакли, успех, цветы, дружелюбие, ночь, вино, море)... танки, кровь, мертвые дети. Хорваты, сербы, боснийцы. Не помню, кажется, мы тогда не задумывались, не знали, в Хорватии мы или в Сербии и кто ближе нам.

Странно, непостижимо странно. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Может быть, и блажен. Скорее всего что так, блажен. Зачем же гневить Бога? Блажен. Отдаю ли себе отчет, что именно в роковые минуты? Да, вполне, наверное. Однако, может быть, всю трагичность и высоту, роковую высоту мгновения человек (человечество) способно ощутить только с определенной временной дис­танции, через время. Так, сейчас видя, слыша и оценивая события каждогодня, все-таки движешься в общем потоке ежедневного бытия. И, может быть, величайшие события, катастрофические даже события, выглядят суетой сегод­няшнего дня, хотя бы и государственного, но быта.

На самом деле понимаем ли мы, что страны, в которой мы жили, плохой ли, хорошей ли, не об этом речь сейчас, страны привычного и каким-то образом обустроенного пространства — этой страны — нет! И не будет больше уже никогда!

Нет. Думаю, нет. Холодного, ясного знания (а значит, и ясного нового мироощущения), конечно, нет. Фантасмаго­рия неурядиц, хаос горького юмора.

I февраля 1993 г.

Васильев, разговор. Вчера была плохая репетиция, си­туация кризисная во всех смыслах. Он начал репетировать «руками» несколько дней назад. И вот вчера решил по­смотреть на работы, которые делал. И катастрофа. Все так плохо, что у меня сердце заболело. И потом говорили до последнего метро. Теперь ему нужно говорить, говорить, очень, очень много говорить.

Из вчерашнего.

— Я не собирался ставить реалистичный спектакль, тем более исторический сюжет Бытия. Это с большим успехом можно прочитать в Библии. Я думал организовать некий процесс жизни для [...], в котором каждый обретет своего Бога. Каждый своего. И, может быть, это могло бы стать примером для других. Не на уровне веры — на уровне ци­вилизации. Чтобы это помогло выйти человеку на уровень цивилизации! И только.

Методика — как делать дела не для того, чтобы делали один раз, нет, а для того, чтобы делать много раз. Прави­ла эти включают повтор, обязательно. Абстрактный мир, который реален.

Васильев болеет, уже три дня работаем без него. Ка­жется, все вместе на него навалилось — усталость от непо­мерных нагрузок, творческая депрессия, думаю, связано с почти невозможностью исполнения его намерений. Другими словами, его театральные, да нет, не театральные даже, философские может быть, духовные может быть, поиски в постоянном противоречии с человеческими возможностями, с грубой материей жизни. Титанические усилия только ярче высвечивают эту пропасть, эту не­преодолимость.