Если все будет нормально... Ко второй годовщине, на­верное, уже не успею поставить.

Сегодня целый день дома. Отхожу. Звонил в театр. Там какая-то «волна» про мой уход и прочие сплетни. Гудит.

Много открытий за последнее время произошло для меня в театре.

Как просто открываются некоторые ларчики. Боже мой, как просто!

Подступает тоскливое безразличие, когда понимаешь «мелочи жизни».

После последних событий с труппой (роспуска и т. д.) шеф решил собрать отпущенных, а проще сказать, остав­ленных им актеров на какую-то искусственную сессию по Чехову. Все понимают искусственность и пустопорожность ситуации. Между собой много говорили об этом... Кто-то решил отказаться от участия в сессии...

Мне тоже показалась нелепой затея с сессией, в которой должны участвовать осколки бывшей труппы (по его же словам, «не труппа»), люди оскорбленные, деморализо­ванные и выброшенные, по сути...

Я и сказал об этом шефу 6 апреля, заканчивая работу с Томасом над «Славянскими пилигримами»...  («Славянские пилигримы» — совместный проект театра «Школа драматического искусства» и Рабочего Центра Гротовского в Понтедере (1991, 92). Курировали проект: от театра ваш покор­ный слуга, от Центра — Томас Ричардc, нынешний наследник Ежи Гротовского.) Шеф вскипел. Времени для разговора не было, он улетал, и, ничего не решив, мы расстались.

14 апреля 1991 г.

Вчера вечером прилетел сюда на съемки.

За это время много чего произошло... Главное, разговор с шефом, который состоялся, если не ошибаюсь, 16 апреля.

Разговор был последний (думаю), и серьезный. Добро­желательный, как ни странно, с обеих сторон... Жалко, что невозможно теперь все точно вспомнить и записать. Скорее, это была жалоба А.А. на жизнь, на невозможность работы настоящей. Он говорил так, будто я пишу книгу о нем и он хочет, чтобы я все запомнил. Мы говорили в музее, а за стеклом Мих. Мих. занимался со своими студентами. «Вот, — сказал шеф, — только я могу дать им возможность заниматься делом, заниматься театром... И я тяну этот воз... А зачем мне это? Что это дает театру? Я тяну этот груз, за­нимаюсь помещениями, прописками, жильем, деньгами... Мозги перестают подчиняться. Я перестаю быть художни­ком. Но я делаю это, потому что никто этого не сделает». Говорили о педагогах наших, о невозможности преодолеть дилетантство, любительство...

Более всего не хотелось, чтобы разговор перешел в предъявление претензий друг другу. Во всяком случае, с моей стороны. У меня ведь и нет, действительно, никаких претензий к А.А. И до сих пор считаю, он во всем прав по большому счету. Во всем.

Нет, не получается... Не могу передать разговора. Не могу передать состояния времени... Состояние театра нашего, наших «обломков» от славных лет «Персонажей», и новой свежей поросли молодых студентов...

Вообще мне кажется все закономерным... Трагически закономерным... Река... И ничего с этим не поделаешь... Годы идут, и можно только, судорожно вцепившись в дело, пахать и пахать ежедневно, не заботясь о цели, стараясь за­быть ее. Не видеть потерь слева и справа и, если еще можно идти, делать — шаг за шагом... сколько возможно... Когда остановишься, задумаешься, соотнесешь с намерениями, становится дурно. И хочется бросить все, что бросить не можешь, потому что прикован отсутствием всего прочего в жизни...

Конечно, легче делать спектакли, снимать фильмы и проч., научившись в молодые годы. Это делать неплохо. И — не «заводиться», не хвататься за неподъемный вес... за фантастический неподъемный вес... Не думать о том, что есть невозможное... Даже не легче... нет... просто только так и можно выжить, остаться в здравом уме, со здоровой психикой и, может быть, даже сделать неплохие вещи в искусстве. Вполне, вполне. То есть только так и нужно... Никакого оттенка уничижения в этом нет. Никакого. Только так. Заступать за линию невозможного... глупо и не по-человечески. Человек все-таки наделен — должен быть — инстинктом самосохранения. Здесь уже тема рока, то есть уже Бог метит (может быть, наказывает). Тут об­реченностью отдает.

Ха! Все не так просто! Не спешите в герои! Жизнь не­справедлива! Вот главное! То, что всегда выносится за скобки, не учитывается. Жизнь несправедлива! Рок не значит — жизнь взамен истины. Ну, скажем, творческой истины. В том-то и дело, гарантии никакой. Как комета — пролетает и сгорает... и, может быть, никто ее не видел в этот момент.

А я лежал в траве в этот момент, в эту самую секунду лежал в траве у реки и видел эту сгорающую в долю се­кунды комету...

10 мая 1991 г., Одесса

Ценность дневниковой записи только одна... единствен­ная... та, что она — дневниковая! Это записано сейчас (то есть в то самое время), вот и все!

Нет никакой тяжбы с литературой у дневника, но... свое неоспоримое достоинство он тоже не уступит! НОЧЬ...

Одесса. Ну, уж совсем добью аргументом в пользу днев­ника. 3.50 ночи. Вот. Именно сейчас, ни минутой раньше... сижу в номере 410 отеля «Черное море»... Выпивали се­годня водку... потом... опять выпивали, купались на пляже «Отрадное», и опять выпивали... А теперь — я (может быть, в первый раз за всю жизнь) лежал и читал... как книгу... как чужую, постороннюю книгу! А знаете, господа, это, может быть, интересно не только мне! Может быть, потому что выпил, мне так кажется. Но... Нет. Интересно. Наверное, час уже лежу и читаю...

Надо приняться и писать дальше. Хотя бы в общих чертах.

Столько уже всего произошло...

Ночь. Одесса.

Я снимаюсь в новой картине у Игоря Апасяна. Названия еще пока нет.

Кино... кино...

Сугубо секретно...

Нет, не признаюсь, даже сюда не напишу!

Театр. Театр!

«Школа драматического искусства». Все!

Все! Буду уходить! Отовсюду! Отовсюду!

Ночь с 16-го на 17-е июня 1991 г., Одесса

Сначала маршрут. Выехали из Москвы поездом с Киев­ского вокзала 28 июня в 2.47, через Львов и Чоп. В Чопе были почти через сутки, потом Будапешт, Вена, границу Италии пересекли в Тарвизио, Венеция, и сегодня утром (в 5.00 местного) прибываем во Флоренцию. Встречали Карла, Мод и другие. На машинах до Понтедеры минут 40, может быть, чуть больше.

Итак, семинар «Славянские пилигримы» начался.

Поездом я привез две группы, львовскую и пермскую (5 + 4 человека).

Своим ходом, на машинах, добирались ленинградцы — «Терра мобиле». Их должно быть девять человек в груп­пе, но... где-то двух «потеряли», пока еще не выяснились подробности. Так или иначе все (почти) на месте. Сегодня в 21.00 первая встреча с Гротовским. Дорога была замеча­тельная. Сплошные воспоминания. Будапешт — это было... У Танюши был первый кризис... Все гастроли в Будапеште прошли для меня как в бреду... Скорее, скорее домой... Она лежала в клинике на Березовой... Будапешт...

Вена... Из поезда не выходил, посмотрел на знакомые остроконечные купола... Достаточно.

Потом через Альпы... За каждым невероятным извивом дороги мерещится Гольдег... Так все похоже. Хотя ехали мы в другую совсем сторону от Зальцбурга... Но все... «узнавал». Когда так долго, так красиво... не веришь в реальность. Вечное представляется мимолетным, зыбким, случайным...

Дети мои балдели от восторга, что иногда могли вы­разить только нечленораздельными звуками. В Тарвизио на итальянской границе произошел казус, который мог кончиться большой неприятностью. Марина не снабдила меня нужными документами (что мы едем по приглаше­нию), очевидно, раньше ничего не требовалось. А в этот раз нас чуть не ссадили с поезда, так как мы не могли по­казать достаточного минимума валюты для въезда в страну. Помогла одна итальянка, попутчица, долго объяснялись с властями... И потом еще чудо: я дал телефоны Центра Гротовского (было воскресенье), но совершенно случайно Карла Поластрелли зашла в офис на несколько минут, и в это время позвонили пограничники из Тарвизио... Это нас спасло! Они убедились, что нас ждут, что мы не повиснем на шее у итальянского правительства, и пропустили дальше. По Италии продвигались медленно, с длинными стоянками, но в Венецию опоздали, выбились из расписания (вагон наш, едущий до Рима, все время перецепляли от одного состава к другому), и вместо почти двух часов положенной стоянки в Венеции всего несколько минут потоптались на перроне.