В труппе — тишина. Опасная, мне кажется, тишина. Как это Григорий Орлов говорит: «Великой державе застой опасней поражения».

Сегодня утром прибегала Танюша из больницы, побыла немного дома. Танюша, моя родная. Если жизнь в поло­сочку, то, верно, сменилась светлая полосочка на темную, что же делать? Надо собраться, собраться, чтобы выстоять. Другого пути у нас нет. Об этом и говорили с нею все утро, и потом, пока шли по набережной до больницы. (Никто не заметил, как она удрала из больницы, благополучно вернулись.)

Потом зашел в магазин, купил яиц десяток и котлет. Крутился на кухне целый день, готовил обед. Потом обе­дал. Закрутил три банки помидор на зиму и т. д. Так вот и провертелся до шести вечера. Ладно, пусть будет выходной у меня сегодня, тем более что вчера отослал курсовые в институт.

Сейчас разыграл (по газете) вторую партию Карпова-Каспарова, интересная, но... и гроссмейстеры делают ошибки.

Книжечку в зубы и на диванчик. Почитаю. Завтра много дел. Последние дни нужно использовать, перед Москвой.

Дома хорошо... но одиноко. Как же мне уезжать? Так и писал бы одно слово: Боже, Боже, Боже! Только не ныть.

16 сентября 1984 г.

Какая ночь! Льет дождь... Тихо и пусто, нет — дождь и пусто...

Читаю пьесы. Много. Всю зарубежку. Очень грустно. Надо как-то пересилить себя, как-то победить пустоту... Одному не под силу. А мне надо помогать ей. Как, как? Чем? Сначала победить себя, найти силы в себе для жизни день за днем.

Не могу писать. Очень трудно. Неужели теперь всегда будет только трудно? Мне кажется, я бы смог сделать все что угодно: поднять любую тяжесть, пройти сколько угодно километров, построить небоскреб и проч. и проч. Но ниче­го этого не нужно, не требуется. Нужна такая «малость» — жить и помогать ей, чтобы ей было легче.

22 сентября 1984 г.

Человек создает себе в длинной монотонной жизни по­добие Начал: Рождения, Любви, Смерти. Собственно, все крутится вокруг этого треугольника (или движется вдоль этой оси?). Жить трагично — больно, жить не трагично — скучно. Далеко не каждому дается прикоснуться к подлинной жизни, т. е. к одному из этих Начал в их высшем (чистом) виде, но че­ловек хитер, он иллюзионирует жизнь, он строит нечто похо­жее (каждый день), но не больное (не трагичное — подлинно).

Смысл человека — отдать себя. В сущности, Любовь — это отдать! Но легче ведь построить «макет» (бесконечно веря в него, конечно) Любви, и не отдать себя подлинно (любовь — боль обязательно, а так можно без боли); так и с рождением, и со смертью даже.

Вот об этой иллюзорности, вернее, о ежедневной игре в подлинные «начала» стоит подумать. Тут где-то суть «игры» как таковой, как составляющей: хомо сапиенс, и т. д.

1. Человек — мыслящий (думающий).

2.  Человек — созидающий (строящий).

3.  Человек — играющий (ludense).

Драма лежит в фатальном перекрестии, когда очередное вымышленное (игровое) начало оборачивается подлинным (вдруг). Человек, как правило, не готов к этому (раздвоение от потрясения, человек страдает и видит себя страдаю­щим) — он же игрался!

Тут и природа театра. Видеть, подставлять себя, стра­дать (подлинно, но коротко, на время) и опять оставлять жизнь (подлинную боль т. е.) в дураках! Очень заманчиво! И очень по-человечески! Желание сна! Да, это можно назвать «желанием сна».

24 сентября 1984 г.

Три дня назад Танюша играла «Вирджинию» (привозили из больницы). Кончилось это плохо. Во время спектакля носом пошла кровь, ей пришлось глотать, чтобы зритель ничего не заметил. Партнеры перепугались, но зритель, конечно, не заметил ничего. Сгустки крови сплевывала прямо на сцену (за креслом, прячась). Это страшно для новых партнеров, они и текст перезабыли сразу.

У нас это случалось на спектаклях не однажды (первый раз, помню, еще на «Любви под вязами»). Я подбежал сразу после закрытия занавеса, ее всю трясло и стало рвать.

Это тяжело перенести. Жутко. И ничего не можешь, только поддерживаешь руками и бормочешь: «Ничего, ничего... сейчас пройдет, потерпи, детка...» Домой привез ее в плохом состоянии, очень болела голова, и все тошнило. Она все твердила: «Хорошо, что не в больницу, а то врачи бы перепугались и больше не отпускали бы играть». Долго сидела в ванне, нашли таблетки, сильные. Часам к двум ночи все прошло, и даже повеселела. Но уже не спала до 7 утра. Утром в 8.30 уже шли с ней по набережной в больницу (она обещала не опаздывать). Вот какой грустный спектакль был. На следующий день я говорил с Мигдатом, и он, надо сказать, сразу со мною согласился, что пока ей нельзя играть «Вирджинию». Нужно законсервировать спектакль.

Когда сказал ей об этом разговоре, расстроилась, и мы даже чуть не поссорились, но, кажется, сумел ее убедить. Это непомерная нагрузка для нее, это для здорового мужика и то тяжелая работа, нет, это-то гораздо тяжелее, чем работа.

А сегодня будем играть «Царскую». Я волнуюсь очень.

Хотя она говорит, что для нее это совсем не тяжело.

Целыми днями читаю. Прочитал уйму пьес и проч. Сде­лал конспекты и т. д. и т. д. День пролетает с сумасшедшей скоростью. Все время кажется, что делаю мало и плохо. Ви­брация какая-то внутри, все забываю, уже стал записывать на листочках, что надо сделать, и все равно спохватываюсь каждый раз: ах! забыл! Пугаюсь — сколько времени уходит на всякую суету, быт, мелочи. Просто паника охватывает. Черт возьми! А эти мелочи все растут и растут и обступают со всех сторон. Пакость! Туда надо пойти, то принести... это купить, это сдать, в очереди постоять, тьфу! На одну жратву полжизни тратишь! Полжизни! Нет, не преувеличиваю ни­сколько! Письмо маме написать —откладываешь все, ладно, ладно, завтра! Вот эту тетрадку возьмешь и тоже, как пре­ступник, на часы посматриваешь, вроде время воруешь.

Полный завал с деньгами. Все лето не посылал Насте, нуж­но было сейчас срочно отослать (снял последние с книжки). Теперь занял (благо нашлось у кого) 200 рублей, купил билет до Москвы и 150 отложил с собой взять, но ведь и тут чего-то есть надо, придется туда залезать, в эти 150. Заработка никакого, совсем. Как приехал, прислали с телевидения 20 рублей и из ВАП 6 рублей. Все! Просто как у того мужика из песни Высоцкого. Спина болит по ночам, просыпаюсь от боли. Таня договорилась с массажисткой, прихожу к ней в 5, и сразу идем в кабинет, мне делают массаж, она сидит на­против, говорим. Может быть, хоть к сессии станет получше.

Сейчас помою пол, уберусь. Может быть, придет после «Царской» домой. Дай-то Бог, чтобы все было хорошо.

Артур, кажется, решился оставить пост главного. Говорит об этом вполне серьезно и, что самое главное, с оптимиз­мом, как о выходе для него. Приезжал Феликс Григорян, они говорили втроем (Мигдат, Артур, Феликс) в больнице у Артура, и тот сам предложил такой вариант! Феликс вроде напуган немного, да и ошалеешь вдруг от такого пред­ложения, так в стадии «разговора» это пока и осталось. Вполне верю, что Артур увидел в этом выход. Конечно, при условии, что это будет именно Феликс (а не кто другой). Они друзья, и альянс вполне реальный, без, так сказать, ущемлений самолюбий и т. д. Он болеет уже с Пензы и приступить к работе пока не может. «Рядовых», очевидно, начнет Феликс. Я знаю его только мельком, виделись в Москве, ну и по слухам театральным. На взгляд, человек интеллигентный, по слухам — режиссер толковый.

Танюшу обещают отпустить днем из больницы, завтра. Побудем вместе перед отъездом. Тяжеловато — грустнова­то—гнусновато на душе, и ехать никуда не хочется. Не знаю, может быть, там, при звуке «боевой трубы», взбодрюсь.

29 октября 1984 г.

Прилетел из Москвы еще 2-го, вернее, в ночь с 1-го на 2-е. И сразу закрутился, завертелся, дня белого не вижу.

Месяц московский тянулся на этот раз необычайно. Очень скучал по дому, по Тане... и уставал невероятно. Сессия интересная, время, люди, информация — все так спрессовано в этот месяц, что, конечно, нужно какие-то дополнительные клапаны открывать для приема.