Заметив в кустах высокого незнакомца, мужчина оста­новился. Атувье, косясь на окруживших его собак, под­нял правую руку.

—   

Амто! — крикнул он и пошел навстречу одному из хозяев яранги.

—     

Амто, — ответил тот и оперся на ствол ружья. _}

Атувье подошел.

—      

Хорошие у тебя собаки,— похвалил он четвероно­гих сторожей.

—      

Совсем обленились, сами не хотят охотиться,— от­ветил Вачучко. Был он невысок, широкоплеч, еще не ста­рый, по переносице и по щекам сквозь загорелую кожу проступали черточки татуировки. Глаза смотрели зорко, изучающе. Атувье сразу заметил, что крепыш насторо­жен, немного боится его, хотя по виду не слабый: крутые плечи, крепкая короткая шея и внушительные кисти рук, обхватившие ствол винчестера, говорили о том, что чело­век мог побороть восемь из десяти борцов на празднике возвращения оленей.

Впрочем, если бы Атувье поглядел на себя со стороны, то, наверное, тоже бы немножко испугался: перед крепы­шом-хозяином стоял богатырь, выше его на полторы головы, в изодранной зимней кухлянке и торбасах, у ко­торых не было подошв...

—      

Ты кто? — спросил Вачучко.

—       

Я? Я — Тавтык из стойбища Кавача,— ответил Атувье, и кровь прилила к его лицу. Впервые в жизни он обманул человека. Но Вачучко не заметил краски сты­да — лицо Атувье от морозов, ветров и жгучих лучей слепящего солнца сделалось темным, как кора рябины. Крепыш ничего больше не сказал, повернулся к нему спиной, пошел к яранге. Атувье, у которого лицо горело от стыда, пошел за ним. Он уже жалел, что не обошел эту ярангу.

У яранги стояли одноглазый старик, две женщины, одна молодая, другая совсем старая, седая. Из-за женщин выглядывали черноглазенькие грязные личики двух мальчиков. Атувье догадался, что одноглазый старик — отец крепыша, очень сын был похож на него.

—      

Вот пришел Тавтык из стойбища Кавача,—сказал домашним Вачучко.

—      

Откуда идешь? — строго спросил Олелей. Его един­ственный глаз смотрел на большого гостя неприветливо;

Атувье напрягся: он увидел знак опасности в черном зрачке старика.

—      

Я... я иду издалека. Долго иду. Искал оленей, косяк... Его увел сохжой^[28],— второй раз в жизни сказал неправду оленный человек Атувье и сам себя запрезирал.

—      

Проходи к костру, — пригласил Оленей.—Обычай предков не позволяет мне держать гостя у порога.

Мужчины сели на чурбачки возле костра. Женщины вынесли из яранги долбленые деревянные корытца.

—      

Долго искал оленей? — спросил Олелей, а сам, как и все одноглазые, быстро повернул голову к сыну. Так резко поворачивают головы встревоженные чем-то птицы, сидящие в гнездах на яйцах. Старик снова повернулся к Атувье.

—      

Долго,— буркнул Атувье и посмотрел туда, где он еще недавно стоял, наблюдая за ярангой. Смотрел не­долго — запах мяса из котла встревожил желудок. Атувье очень захотелось есть.

—      

Где твои олени? — спросил Олелей.

Атувье захотелось встать и уйти. Ему больше не хотело

с

ь обманывать этих людей. Но он остался. Сын старика положил винчестер рядом с собой. Нельзя было с позором уходить — старик и его сын могли догадаться, кто он, и тогда... Нет, нельзя, чтобы его убили здесь, сейчас. Его ждет Тынаку. Если его убьют, она тоже умрет — ее назад в стойбище не пустят. Уйдя с ним, она тоже стала отвер­женной. Надо было отвечать проклятому старику, надо было обманывать в третий раз. И он ответил:

—      

Я не нашел стадо. Пошел снег, следы замело.

—       

Ты пошел искать оленей без ружья? — подал голос сын старика. Оба, отец и сын, поняли, что к ним пришел плохой человек. Зачем он прятался в кустах? Зачем идти через них, если легко идти по берегу? Зачем он говорит неправду? Говорит, что из стойбища Кавача, а стойбище у самого моря. Этот шел вверх по реке, от стойбища. Об­манывает гость. К тому же старый Олелей знал людей Кавачи — этой зимой он ездил туда, чтобы обменять шкурки на муку и сахар и заодно проводить к «верхним людям» дядю Опона, младшего брата отца. Долго жил Опон в этом мире, а когда «дал слово», попросил извес

тить племянника. Олелей знал в Каваче одного Тавтыка — совсем старого человека. Среди многих новостей кавачинские сообщили ему и о том, что парень Атувье из соседнего стойбища Каиль пропал, ушел с волками. Пар­ня того Олелей не помнил, не знал — давно в родное стойбище не наведывался. Зато отца Атувье, Ивигина, хо­рошо знал. Вместе охотились с луками на уток, вместе «морды» на реке делали. Потом их дороги разошлись. Олелей сюда перебрался, а Ивигин кочевал с семьей вмес­те с оленями Мулювье. Э-э, парень прячет глаза. Нелад­ное что-то. Не Тавтык ты. Ой-е! А вдруг этот парень и есть?.. Олелей, как истинный чаучу, верил в духов с той самой поры, когда ребенок начинает узнавать мир, в ко­тором он живет. Он верил в духов, добрых и злых, и строго соблюдал обычаи предков, принося им дары на тропах охоты, везде, где он шел. Духи всевидящи и все­сильны. Их нельзя обманывать — за обман, за непочтение, за жадность они могут спугнуть зверя, напустить болезни на оленей, войти в ярангу и поселиться во взрослом чело­веке и в младенце. Последнее время он больше всего боялся, что духи могут вселиться в детей Вачучко, его внуков. Он очень любил Ваята и Гиклава, любил, как любят мужчины,— скрытно, но всем сердцем. Он готов был лишиться второго глаза, лишь бы духи не позвали мальчиков к «верхним людям». И если этот оборванный большой парень и есть Атувье-волк, его надо прогнать от яранги. Прогнать или убить. Этот парень уже не человек, он тень на этой земле. Упавший в воду, ушедший к вол­кам не может вернуться к людям. Нельзя ссориться с «верхними людьми». Нельзя давать кусок мяса тому, кто уже там... Так думал одноглазый Олелей, искоса наблю­дая за Атувье, голодными глазами смотревшего на котел с мясом.

«Сейчас я узнаю, кто ты, пришелец»,— решил Олелей и спросил:

—     

Тавтык, скажи, кто твой отец? Я многих знаю в большом стойбище Кавача.

Атувье, словно его ударили по спине тяжелым остолом, вздрогнул, сжался. Он все понял. Не глядя на стари­ка и его сына, Атувье поднялся, вздохнул и... пошел туда, откуда пришел. Что-то заставило его оглянуться. Атувье вздрогнул — сын старика стоял, держа в руках винчестер.

—        

Пусть идет своей тропой. Не мешай ему, Вачучко,— услышал Атувье слова одноглазого старика.

Повер

нувшись к жене, старик спросил раздраженно: — Скоро ты дашь еду? Копаешься, как беременная зайчиха...

—       

Я ждала, когда уйдет этот парень, которому уже не быть гостем в наших краях. Мясо сварилось давно. Я ждала, когда он уйдет,— ответила старуха. Она слы­шала от мужа про парня из стойбища Каиль, который ушел к волкам...

Атувье не расслышал слов старухи, но понял, что она говорит о нем плохо.

Они шли по берегу Апуки еще два дня. На третий день дорогу перегородила другая река — приток Апуки. Переплыть на бревне эту младшую сестру Апуки они не могли — река была широкая, очень быстрая. Атувье ре­шил уйти вверх этой реки и там подыскать место, где он поставит ярангу. Да, надо уйти подальше от Апуки. Ле­том — она тоже дорога. Чем дальше он уйдет от реки, тем спокойнее будет у них жизнь.

Дни стали долгими, а ночи — как хвост оленя, совсем короткими. Нет, это были не ночи, а совсем светлые су­мерки.

Торопливая зелень Севера на глазах набирала силу. Словно наконечники стрел пробивались сквозь пепельно- грязную прошлогоднюю листву, сквозь «мочалки» увяд­шей прошлогодней травы зеленые язычки черемши. Про­будившиеся леса заполнялись трелями, свистом, щел­каньем, карканьем птиц, а на открытых солнцу полянках смешно резвились молодые зайчишки. Пробудилась, ожи­ла освободившаяся от холодного покрывала зимы земля чаучу. Над бурными горными реками, над сонными озерами, протоками парили орланы, вороны. Большие птицы ждали подхода рыбы. Все глубже, приметнее ста­новились медвежьи тропы возле рек и проток.