— Так-то будет лучше, — вздохнув, прогудел Иван и завороженно уткнулся в журнал.

И еще две ночи кряду не сомкнул глаз. А когда в конце романа в тюремном дворе вжикнула предательская пуля и упал замертво зачинатель легендарной Первой конной Филипп Миронов, сердечный человек и башковитый полководец, перед Иваном свет померк…

Супружина, увидев остекленелые, как у мертвого карася, глаза мужа-грамотея, с испугу, в кои веки добровольно, поллитровку на стол поставила:

— Трескай, может читать бросишь!

Иван удивленным ужом с печи соскользнул и без лишних вопросов полнехоньким стаканом освежился. А паскудное недовольство все змеюкой сжимало сердце.

Постоял, потер ладонью под рубахой волосатую грудь, разгоняя по телу живительное тепло, присмолил от уголька с печи цигарку и с выдохом ехидно процедил:

— А Ворошилов-то ловкач, подпевала со стажем… Валька, ни сном ни духом не зная, о чем таком вычитал в журнале муженек, безразлично встряла:

— Тебе че, Ворошилов пупок укусил, что ты над ним погаными словами измываешься?

Иван от неожиданного заступничества половины на момент стушевался и принялся потухшим голосом лепетать о том, что, может, по чьей-либо ошибке Иванова деда, командира полка в тридцатом на десять лет в Тмутаракань затуркали и там кончали. Но вдруг, ни с того ни с сего, зло вспыхнул лицом и загремел с яростью:

— Я-то, чабан, своим сермяжным умишком никак дотумкаться не могу, прям невдомек, с какой-такой радости моя благоверная за Ворошилова когти выпустила, а, оказывается, вон где собака зарыта…

— И где же собака зарыта? — прежним равнодушным тоном, но со смешливым лицом полюбопытствовала Валька.

У Ивана от огромных, со сливу, глазищ узкие щели огненных бойниц остались, поднеси пучок соломы, в момент вспыхнет:

— Понятно твое кулацкое нутро, — сверля жену глазами, зло кричал он, — Ворошилов-то партеец…

— Ну и что?

— Гну, — наступая на супругу, распалялся он. — Когда я у берегов Кубы месяц безвылазно в торпедном отсеке мариновался, ты тут с кем шуры-муры гоняла? С партейцем Васей али подзабыла? — наполняя граненый стакан водкой, сквозь стиснутые зубы ехидно цедил он.

Жена, распялив в тягучем зевке рот, вяло отмахнулась, как от надоедливой мухи:

— Мели, Емеля! А при чем здесь партейцы?

— И как же ты рыженького да пузатенького балабола инструктора подзабыла, а?.. — кривя лицо, допытывался с прежним ехидством он.

— Чего это я позабыла, — прыская со смеху, ответила жена, — даже очень хорошо помню. Прислал, значит, ты мне письмо, где с гонором сообщаешь, что вот уже почти месяц спишь с какой-то торпедой. Я девка глупая была, спервоначалу в слезу вдарилась, а как же мой милок Ванечка нашел какую-то иностранную лахудру по имени Торпеда и занимается с ней любовью, вот тогда и подвернулся мне под руку толстенький инструктор Васечка.

Иван залпом опорожнил стакан и с громким стуком поставил его на стол:

— Так вот где собака зарыта. Клемент, значит, партеец, и твой рыжий хахаль того же поля ягодка, вот и раскрылась твоя неуемная сущность.

— Дурак ты, Иван, читал бы лучше про «Красную Шапочку», коль в серьезных книжках ни бельмеса, — психанула и Валька.

У Ивана недобро желваки под небритой кожей перекатились.

Жена, ученая горьким опытом, шомором с лавки скинулась и в дверь спальни попятилась.

— Я дурак, а Васенька, значится, умненький, — свирепел Иван. — Да катись ты к своему недомерку! — кричал он, все более распаляясь.

Жена шустро напялила юбку, сорвала с гвоздя новую фуфайку и в тапочках, пятясь к двери, как заведенная, талдычила:

— Ты что, Вань, ополоумел, ты что как с цепи сорвался…

И уже в открытую входную дверь высказала ему все, что о нем думала:

— Ты что, в детстве головкой с печки падал, заладил: «Ворошилов, Буденный», они-то пожили в свое удовольствие, на таких дураков, как ты, чихая с вышки без передышки. Чего щас-то расхорохорился, чего ж пять лет назад в тряпочку сопел. Свободу почувствовал, вам еще энта свобода и демократия выйдет боком, помяните мое слово. Вспомните еще и Буденного, и Ворошилова, и Брежнева, да уж повернуть будет невозможно.

Да так за собой перед оторопевшим Иваном входной дверью саданула, что будильник с навесной полки солидно брякнулся и задребезжал, как полоумный. Истеричный звонок будильника как отрезвил Ивана, и он понуро пошел провожать жену с коровой.

Три дня Иван жил без жены, кум королю, солнцу брат. Никаких тебе бабьих хлопот, никаких скандалов по пустякам, не жизнь, а малина.

Читай вольготно, сколько душе угодно, и никаких споров о партейцах тебе.

В такой роскошной жизни приволок Иван из библиотеки кипу разных журналов. И принялся азартно читать, а под конец просто листать. Смотря разные картинки.

В одном из журналов наткнулся на копию обнаженной Вальки. Ванька ту картинку без зазрения совести из журнала выдрал и кнопочкой к стене над кроватью прилепил. Днем ничего, а ночами в снах стала являться, такой, как на картинке. Маялся Иван ночами, встанет мокрый среди ночи и смолит папироску за папироской. За неделю с лица спал, вот довела проклятая картинка.

А тут беда за бедой нахлынула, как проклял кто-то.

Первым подох поросенок, за ним сукотная ярка, по чужим дворам разбрелись куры да гуси. В общем, куда ни кинь, все Ивану клин. Весь изнервничался.

А тут как-то зашел за папиросами в сельмаг, да и прикупил к ним литр водки. Горе квасом не залечишь!

Пришел домой, врубил телевизор, там депутаты рубахи друг другу рвут, каждый доказать хочет, как лучше жить. Иван плюнул в сердцах и переключил на другой канал — там президент золотые горы обещает, а в противном случае кричит: «Под поезд лягу». Ивану стало жалко поезд, и он выключил балаболку. Понял только одно: пора выпить за такую чудесную жизнь. Вышел на улицу в поисках напарника, с кем задушевной беседой взбаламученное сердце разрядить.

Смотрит, дед-шабер через дорогу к колонке с пустым ведром шкандыбает. Иван лихо свистнул. Обернулся старик, Иван по кадыку пальцем щелкнул и на свой дом указал.

Глухой старик, как тетерев, но зоркий, как сокол. Поставил чинно пустое ведро на край обочины и прытко в направлении Иванового двора пошкандыбал.

Только чинно расселись за столом, Иван стал сало нарезать, как прикатилась дедова старуха с чилиговым веником и давай охаживать старика:

— Я те куды отправила, за водой, а ты, басурман, куды приперся?

Иван еле утихомирил бабку.

— Горе у меня, тетка Маша, горе, понимаешь, поросенок издох и ярка вместе с им, вот за их упокой и решили выпить, — канючил он.

Бабка угомонилась и присела на краешек лавки.

Выпили по одной, закусили. Иван налил по второй.

— После первой всегда идет вторая, — сказал и почокался со стоящими.

Бабка выпила и начала говорить тайным шепотом:

— Это все Валька изделала, за то, что ты ее из дому турнул, она у тебя домовых и забрала.

Иван криво поморщился. Дед, как слыша, кивал головой.

— Чаво морщишься, — возмущенно вспыхнула на Ивана бабка, — Федьку Кочергу не помнишь, женка от ево ушла, так через месяц у ево ногу отрезали, говорят, ханхрена, какая к черту ханхрена, она сама Гальке-вертолету сказала: «Посмотрим, как он без домовых-то поживет?» — и бабка торопливо закрестилась.

Иван уже захмелел и соглашательски покивал головой, чтоб угодить скандальной старухе. И бабка начала рассказывать еще уйму других историй, так или иначе связанных с домовыми. У Ивана голова пошла кругом, и он начал верить в домовых.

Но тут очухался глухой дед и сразу начал возмущаться о плохой пенсии.

— Разе в советское время такое было, штоб люди в мусорках куски подбирали, а, ответь мне, — пристал он к Ивану.

— Дед, ты же сам в советское время семнадцать лет отсидел, а сейчас хвалишь советскую власть, как такое может быть? — крикнул старику через стол Иван.

— Я за свое сидел, и все сидели за свое, а щас все кричать, ды я сидел али мой папа ни за што, все за свое сидели, правда, сроки большие были, а так все получали свое.