— Фу, зазнался, — дыхнул в затылок парень. — Кралю, вишь, ему засватали: и глаз разбит, и ноги разные — га-га.

Нина тоже хохотнула.

— Счастливчик ты, Бикеша, не зря у тебя две макушки, — и шепотом парню: — А если бы я была слепая, то меня бы ему отдали, — и, не скрывая омерзения, вздрогнула, — бр-р…

Поднял Бикеша глаза. Первый раз. Слезой, как лаком, покрытые.

Пошевелил безмолвно губами и пошел прочь, пьяно пошатываясь.

— У, паук! — бросил ему в горб парень.

Не слышал Бикеша, как озлобленно зарычал пес. Лист был разогнут, и теперь ничем не напоминал былое окошко. Только сквозь неплотно пригнанный лист лился вечерний луч на сено, на тулуп, на вздрагивающие плечи Бикеши.

А утром его на сеновале не было. Кинулись братья в степь, обшарили бреднями мелкую, с холодной вязкой тиной, речку Логну, а Бикешу не нашли. Бикеша пропал. Вечерами, когда в соседнем палисаднике звучала гитара и слышался смех, холодную осеннюю ночь разрывал тоскующий собачий вой.

Испытатель из десятого «А»

Все началось с механика душ человеческих Федора Михайловича Достоевского. А если точнее, его романа «Преступление и наказание». Пришла пора, и загрузили наши умы и сердца этим бессмертным шедевром. Учительница прямо так и сказала:

— Впитайте в себя Достоевского, и вся низость прошлой жизни пред вами откроется, как на ладони.

Но кто мог подумать, что сюжет романа так захватит Гены Заплетина душу. Гена Заплетин по природе меланхолик, а по жизни великий экспериментатор. Мы все удивлялись, что он так присох к Достоевскому. Учительницу дурацкими вопросами заколебал. Дело в том, что Федор Михайлович в нашем классе не в большом почете был. Потому что мы ни фига не понимали его заумной философии. И еще оттого, что в нашем классе прорва двоечников водилась. Хорошистов было раз-два и обчелся. Не то чтобы мы были напропалую тупыми, просто нам учиться не хотелось. Но, как говорится, ученье свет, а неученых тьма. Вот мы ко второй категории учеников и относились. Однако таких мудреных вещей, что настрочил Достоевский, мы ни в зуб ногой, не понимали. За исключением, видно, Гены. Он просто достал училку своим дурацким любопытством.

— А с кого Федор Михайлович писал образ главного героя?

— Неужели человеческие чувства не смогли победить в нем звериные?

И так далее, и тому подобное, до бесконечности. Только не прошло и двух дней, как однажды, видим, приводят Гену в школу участковый милиционер и с ним толстенькая тетка, заведующая продуктовым магазином, и в таком эскорте шасть в кабинет директора школы.

Городок Сорочинск маленький, на одном конце чихнешь, на другом слышно, и все, что Гена натворил, само собой мы бы узнали вечером. Из кабинета директора они в сопровождении училки и самого директора важной толпой направились в наш класс.

Гена, высокого роста, а тут скукожился до полутора метров, голову в плечи вобрал, как черепаха. Ну, вошли они скопом и принялись Заплетина по всем параметрам чехвостить. Он стоит возле доски и пуговицу у пиджачочка нервно накручивает. А завмаг ему паскудно хрюкает:

— Мол, такой-сякой, зачем украл в магазине самообслуживания четыре пачки печенья?

— И что тебя толкнуло на этот воровской проступок? — рявкнул директор.

Гена еще сильнее вдавился в себя и еле слышно буркнул:

— Произведение Достоевского.

— Как это так? — опешила училка.

— Ну, я решил, как герой Достоевского, себя испытать, способен ли на подобный поступок, — замямлил Гена, виновато потупив глаза в пол.

— Ты что, дурак? — взвилась завмаг. — Достоевский умные книги писал, за них даже на каторге сидел, а он видишь ли чего удумал, обвинять Достоевского, о-о-о, шалопут, — выкрикнула она визгливо, и отпустив леща по загривку Заплетина, плюнула ему под ноги и вышла из класса.

Гена с того дня стал для всех нас железным испытателем по литературе. В большой почет вошел человек. С ним уже училка осторожно разговаривала, знала, что в его голове всякая причуда может статься.

А тут буквально через пару дней Заплетин пропал. В школу прибежала мать, вся в слезах, с одним вопросом: не знаем ли мы, где ее Гена. И поведала нам рядовую историю, взял, мол, Гена авоську с бельем, веник березовый, полтинник денег и отправился в баню. И с того часа о нем ни слуху ни духу, как в воду канул. Ревела белугой заплетинская матушка, только волосы на себе не рвала.

Школа милицию подключила и всех, кого ни попадя. По всему городу на каждом заборе мы натыкались на солидное объявление: «Пропал человек», тут же рост и во что был одет, и фотография скучной морды великого испытателя. А к концу второй недели он объявился, и как ни в чем не бывало поздоровался с нами и протопал к своей парте.

Но пронюхавший о возвращении блудного сына директор сразу его в свой кабинет уволок и начал пытать с пристрастием: где, мол, был, целовался с кем? А мы сгрудились всем классом под директорской дверью и, затаив дыхание, подслушиваем.

Гена держался стойко, как истый партизан, твердил одно:

— С товарищем на машине уехал в Казахстан, думали, за день обернемся, а тут машина поломалась, вот и задержались.

— А голова у тебя есть, почему мать телеграммой не уведомил, она тут места себе не находит, все переживает, где ты, да что ты? — бухал убийственно директор.

Слышим, как Гена горько вздохнул и ответил виновато:

— Откудова в степи телеграф?

А директор лепит ему прямо в цвет:

— То тебя Достоевский на кражу толкает, то друг в тмутаракань увозит; еще одна подобная выходка, и вылетишь ты из школы, ясно, господин Миклухо-Маклай? — веско пообещал ему, расставаясь, директор.

После школы мы закупили три бутылки вина и, как настоящие мужики, пошли на берег Самары отмечать счастливое возвращение великого испытателя или блудного сына.

Когда Гена захмелел после стакана выпитой бормотухи, то с грустью раскололся:

— Да Казахстан тут не при чем, просто я, придурок, надумал пойти в железнодорожную баню. Взял все банные причиндалы и отправился по железке в город. А тут, поезд-товарняк стоит перед светофором, ну я решил на нем доехать. Залез я, значит, с веником и сеткой на площадку последнего вагона, а он и пропер безо всяких остановок до самого Оренбурга. По дороге замерз как цуцик. В Оренбурге слез, пошел в буфет и чайком хоть ото грелся. Денег-то у меня всего пятьдесят целковых, еще веник и авоська, а домой как-то надо возвращаться. И вот ходил я по вокзалу, ходил, ни одной знакомой морды не встретил, чтобы занять трояк на обратную дорогу. Залез в вагон без билета, поезд еще не тронулся, как меня проводница застукала и вытурила на свежий воздух. Что делать, ума не приложу? — и он печально вздохнул. — А тут, смотрю, по вокзальной площади пруд пруди киосков стоит. Ну, я шасть к ним и давай одной продавщице объяснять про свое глупое положение, но такие горемыки по-видимому к ней каждый день с подобной просьбой подходят. Она одно только смогла предложить:

— Отработай, в конце смены денег дам. И заодно лотошницам пособляй.

И стал я на них, как папа Карло, вкалывать, домой-то вернуться надо. До вечера горбатил, булки и ящики таскал, а в конце смены отблагодарили они меня трояком. Ну, думаю, теперь я кум королю, солнцу брат. На дорожку, правда, дали снеди всякой. Ну, стою я, пирожки по карманам расталкиваю, и подваливает ко мне ватажка из пяти мазуриков. Старшим у них хлюпкий мужичок, весь синий от татуировок. И вот он братве заявляет:

— И кто тут на нашей территории шакалит?

— Да, залетный хмырь какой-то, — просипел рыжий. Кивнул им синяк, и они тут же скопом скрутили меня и карманы обшарили.

— О-о, — говорят, — какой капитал умыкнуть со брался в дальние края.

Я было начал возмущаться их недостойным поведением в обществе, но они пнули меня, как футбольный мячик, и мне расхотелось рыпаться.

Затем синяк бросил кисло:

— До хаты, — и они поволокли меня в свою богадельню. Обитали они рядом с вокзалом, в заброшенном здании.