Ну, окончили мы школу, и каждый уехал в свою бурсу: кто в ГПТУ, кто в СПТУ, а кто и в техникум для получения пожизненной профессии.

Ерофейчику, как мы слышали, поп Семен дал какую-то сопроводительную бумажку в Киевскую духовную семинарию. В ту, какую сам когда-то окончил. И ни слуху ни духу от Ерофейчика не было лет десять.

И вот, десять лет спустя, собрались мы классом на юбилей окончания школы. Стоим, значит, все в школьном дворе, как раньше, на перемене, и делимся друг с другом новостями из своей жизни. Только видим, из такси попик вылез и идет в нашем направлении. Поп высокий, стройный, в шапке поповской и с крестом на груди, а в руках букет цветов. Подошел к классной руководительнице Марье Степановне, с поклоном ей их преподнес.

А мы все ахнули — это же Ерофейчик, собственной персоной заявился. Окружили мы его, тискаем, обнимаем и поверить не можем, что из нашего класса такой попик вышел. А он как засмущался, куцую бородку поглаживает, а левой рукой на груди крест теребит. Ну, тут мы, конечно, гульнуть решили, заслали гонцов в магазин, а сами пошли в школьный сад.

Сидим там на зеленой травке, вспоминаем веселые случаи из школьной жизни, винцо попиваем. И тут приперся к нам в компашку Сидоров Иван. Парень лет на восемь старше нас.

Бухарик несусветный, трактористом в колхозе работал.

И что-то нас понесло про нечистую силу разговоры вести. Вспомнилось, с чего Ерофейчика в религию затащило — с ягод все же началось, а закончилось рясой. Сейчас с улыбкой вспоминаем, как о дурном сне, и море нам по колено: ничего не страшно. А тут Сидоров как зашелся в смехе, по земле катается и остановиться никак не может. Ему кто-то уже по спине кулаком треснул, он и угомонился. И сообщил нам сногсшибательную новость, продолжая давиться остатками смеха:

— Да это мы с Головым вас тогда напугали, а не нечистая сила, — и опять закатился. Отсмеявшись, повел свое толкование:

— Ну, пришли мы на кладбище, на могилку Юрки Королева, ну, того, что в городе поездом зарезало. Зашли в сторожку за серпом, чтобы траву на могилке подстричь и решили там заодно бутылку раздавить, что за упокой с собой захватили. В комнатке полумрак, у Голова свечка была. Зажгли ее. Оприходовали поллитровку, собрались было уходить из сторожки, только я свечу затушил, глянул мельком в окно, а там вы из леса по поляне чешете. Бежите-то от дождя в нашу сторону, и решили мы вас тогда напугать. Так, баловства ради. Спрятались за будкой и ждем момента. Да, забыл сказать, я на голову себе пустой мешок накинул, от дождя, значит.

Он охотно принял стопочку. Выпил и занюхал по-русски рукавом.

— Ну, рассказывай дальше, — заинтересованно под хлестнули ребята.

— А че дальше? Слышим, вы нашу пустую бутылку в голландку швырнули, а затем из сторожки рванули. Хотя на улице еще дождик шел. Мы, значит, в сторожку вошли, я бутылку из голландки достал, а Голов принялся свечу зажигать, тоже с мешком на голове. Обидно нам стало, что мы вас так напугать и не успели. Взял я тогда бутылку и, выйдя на улицу, от обиды швырнул ее поверх ваших голов. А сам за дерево спрятался. Смотрю, вы, как пуганные овцы, со всех ног в деревню чесанули, только пятки сверкают, а я так ничего и не понял. На следующий день в город уехал, потом армия.

— Плесни-ка еще, — стал упрашивать он виночерпия, сам уже изрядно пьяный. — А вы, нечистая сила, нечистая сила, богу свечку поставим, в попы пойдем. Дураки вы, — выпивая рюмочку, облаял он нас напоследок.

— Пути Господни неисповедимы, а тобой в тот момент рука дьявола двигала, — Женька, перебирая четки, поклонился нам, поблагодарил за встречу и, строго, как мумия, пошел из сада. Отойдя шагов пять, обернулся и покорным голосом сказал:

— Что Господь ни делает, все к лучшему.

— Вот что с некогда веселым пареньком ягода-малина сделала, — сказал один из одноклассников, поднимая за здравие смертных рюмочку.

А я сидел и вспоминал о том летнем дне, когда мы дружно шли по ягоду. Не зная, что несет нам этот день в будущем. Мы не могли знать своей жизни. И прав был Женька, когда сказал: «Пути Господни неисповедимы».

Бикеша

Бикеша горбат и уродлив. Короткие ноги кривы, и потому ходит Бикеша неуклюже, по-медвежьи косолапя и переваливаясь, пальцы рук искривлены и ладони вывернуты вперед и кверху, словно несет Бикеша, согнувшись, невидимый, но очень тяжелый груз. Бикеша никогда не поднимает головы. Даже когда разговаривает, он вдавливает подбородок в заостренную топориком грудь и большими умными глазами виновато смотрит на тупые носы своих ботинок.

У Бикеши есть имя. Но вряд ли на улице кто помнил его. Бикешей его прозвал в школе рыжий задиристый мальчишка. С тех пор и приросло, как ненавистный горб, это непонятное слово — Бикеша. Учился Бикеша хорошо и, на удивление учителей, имел красивый, витиеватый, недетский почерк. Но как-то в пятом классе молодая учительница предложила ему роль шута в школьном спектакле: Бикеша ушел и ни под какими уговорами и угрозами в школу уже не вернулся.

Жил он на окраине небольшого городка в большой и дружной семье, в собственном родительском доме.

В центр ездил редко, потом и совсем перестал. Причиной была сморщенная, в строгом монашеском одеянии, старуха, сердобольно сунувшая на базаре ему в ладонь монету.

С приходом лета переселялся Бикеша на сеновал. Напротив постели, состоявшей из тяжелого овчинного тулупа и лоскутного пестрого одеяла, отгибал в крыше лист железа. В такое нехитрое оконце смотрел он вечерами на окутанную сиреневыми сумерками лесопосадку, на зовущие в неведомую даль огни проходящего скорого поезда, на теплые окна Нининого дома. Часто там, в палисаднике, собиралась молодежь. Играла гитара, слышался смех. Тогда вылезал Бикеша по пояс в дыру, и, упершись локтями в горячее железо, замерев, искал среди шума и гвалта один желанный певучий голос…

Засыпая, видел во сне Нину, веселую и красивую, с золотистыми волосами по пояс, с бездонной синевой глаз. Она садилась у изголовья, и тепло журчал в тишине ее голос. Бикеша сжимался под одеялом в комочек, и счастливая безмятежная улыбка застывала на его лице до рассвета.

По его просьбе принесли ему братья гитару. Провел Бикеша непослушными пальцами по струнам, послушал тупой разноголосый звук и больше к гитаре не притронулся.

Однажды, где-то после обеда, когда сморенные августовским зноем уныло поникли листвой деревья, только неугомонные цикады в полужухлой картофельной ботве и в копне лугового, еще не умершего сена вели свою однообразную скучную мелодию, подъехал к дому Бикеши мотоцикл. Слезли с мотоцикла мужчина с женщиной — маленькой и полной. Попинал мужчина по колесу ногой, посмотрел на дремавшего у ворот старого, с всклокоченной шерстью пса и вошел в дом. За ним женщина, неловко разглаживая помятое платье. Проводил Бикеша их взглядом и, удивленный, к лесенке на карачках пополз.

В сенцах было прохладно и тихо, только обезумевший шмель в запыленное стекло над дверью бился да под крыльцом куры копошились. Открыл Бикеша дверь слегка и замер. В кухонном проеме голос женский слышался, тихий, как при покойнике.

— Она у нас с детства слепенькая, да вот… а я, как думаю, что каждому божьему существу свое счастье надо, да вот… а они-то вдвоем, и глядишь, горюшко-то свое легше понесут, да вот…

Обожгла Бикешу догадка, и, не дослушав, он вышел на улицу Обошел дом вокруг и за сараем у поленницы на чурбачок сел. Высунув язык и роняя слюну от жажды, приплелся за ним и лег у ног старый пес. Поймал Бикеша на себе по-человечески умные глаза собаки, сполз на землю рядом.

Простучал за лесопосадкой скорый поезд, радостно зашептал под дуновенье легкого ветра серебряной листвой тополь. Бикеша все сидел и рассказывал о златоволосой девчонке, о звонких ее песнях, о задорных и чуть смешных ямочках на ее щеках.

— Салют, Бикеша!

Бикеша вздрогнул. Перед ним стояли туфли красные — Нинины и черные мужские — незнакомые.

Поднялся Бикеша и, словно провинившийся школьник, обескураженно руки за спину спрятал.