— Пан Куровский у себя? — спросил он служителя на втором этаже.
— Сейчас узнаю, встал ли он.
Через минуту служитель возвратился и предложил провести гостя в номер.
— Кароль? — спросил сильный, звучный голос.
— Да, я. Ты еще спишь?
— Не совсем. Будь добр, посиди в гостиной, через две минуты я выйду.
Боровецкий ждал с нетерпением, расхаживая по небольшой, изысканно меблированной гостиной.
Куровский, кроме квартиры при своей фабрике в пригородной деревне, снимал в этой гостинице другую, лодзинскую квартиру для «секретных дел», как он выражался. Он приезжал каждую субботу, по вечерам обычно принимал у себя добрых знакомых, пил с ними, беседовал, играл в карты; затем все воскресенье он спал, а вечером уезжал домой, исчезая опять на неделю.
Такую жизнь он вел уже несколько лет. Настоящих друзей у него не было, хотя с теми, кого он у себя принимал, он был на «ты».
Куровский являл собою необычный экземпляр человека авантюрного склада, однако, зацепившись на поверхности этой «земли обетованной», он в ней акклиматизировался, поскольку делал здесь деньги, и порвал с тем миром, откуда пришел.
Знали о нем не много.
Лет десять тому назад он появился на лодзинской земле с остатками большого состояния, о потере которого, видимо, не слишком горевал. Основал фабрику с каким-то аферистом мелкого пошиба и через год остался без гроша. Потом пытался самостоятельно что-то предпринимать, но успеха не имел. Далее «учился работать», как определял он сам несколько тяжких лет, проведенных на второстепенной должности на фабрике Бухольца.
Наконец, опять вместе с компаньоном, он основал фабрику химических препаратов, ибо когда-то окончил в Германии химический факультет, и тут уже он не потерпел банкротства, но, напротив, стал единственным владельцем, а компаньон отбыл в Варшаву, надеясь выхлопотать себе место в трамвайном управлении.
Фабрика росла тем бешеным, американским темпом, какой можно наблюдать только в Лодзи, — сказывались энергия Куровского, поразительно целенаправленное, разумное ведение дела и основательные знания.
Он не обанкротился, ни разу не горел, никого не обманывал и быстро наживал капитал. Это и было его целью, к ней он упорно стремился, не щадя трудов.
И все же человек он был странный.
Аристократ до глубины души, ненавидевший аристократию; консерватор, фанатично веривший в прогресс науки; вольнодумец и в то же время ревностный сторонник абсолютизма; искренний католик, еще более искренне насмехавшийся над любой религией; изнеженный сибарит, не любивший себя утруждать, он при всем этом был неутомимым тружеником.
Насмехаясь над всем и вся, он, однако, обладал сердцем, чувствительным к чужому горю, и широким умом, снисходительным к слабости. Таковы были противоречия, таившиеся в его весьма цельной и оригинальной натуре.
— Куровский — это польский винегрет! — определил когда-то Бухольц, питавший к нему уважение.
Боровецкий внезапно остановился — ему показалось, что он слышит в соседней комнате женский голос и шелест платья, но тут же все стихло, и появился Куровский. Поздоровавшись, он сел за стол, взгляд у него был беспокойный и раздраженный.
— Придет кто-нибудь сегодня? — спросил он, поднимая на Кароля большие, орехового цвета глаза.
— Насколько мне известно, будут все. Мы уже не виделись целых три недели.
— Стосковались, что ли? — небрежно бросил Куровский, и на лице его промелькнула усмешка.
— Конечно, можешь не сомневаться.
— Я и не сомневаюсь, иначе мне пришлось бы признать, что и вам знакомо сомнение, это царственное свойство мысли.
— А тебе не хочется?
— Почему-то не могу. Но довольно об этом. Ты сегодня какой-то тусклый, у тебя выражение лица как у мужа, которому впервые изменила жена.
— Почему бы не сказать «страдающего несварением желудка»? — воскликнул Кароль, которого задела верная догадка, содержавшаяся в словах Куровского.
— Как тебе угодно! Но они наверняка придут? — спросил тот, глянув на часы и бросая злобно-иронический взгляд на портьеру, закрывавшую дверь в спальню, где послышался еле уловимый шорох.
— Макс, Эндельман и Кесслер будут, это точно, потому что Макс выспался, а другие изрядно соскучились на нынешнем приеме у Эндельманов.
— Да, я тоже получил приглашение! Ну и как, много было золотых телушек?
— Очень метко сказано. Бернард подробно докладывал мне об их приданых, мы всех по очереди рассматривали, но зрелище, надо признаться, отнюдь не занимательное.
Кароль меланхолически покачал головой — перед ним возникло лицо Эммы и вспомнились ее слова.
— Должны были прийти Травинские, вчера он был у меня и сказал об этом.
— Да, они были. Он томился в этом еврейско-немецком антураже, а она произвела сенсацию своей красотой и утонченностью. Была там и Смолинская.
— Она? О, это событие! Ну и как ты находишь эту античную красавицу?
— Скажу, что в ней больше античности, чем красоты.
— Ты прав. В сущности, не так уж она хороша, все дело в славе. В далекой юности ее провозгласили красавицей, и слух этот прошел нетронутым через ряд поколений.
Лицо Боровецкого сморщилось в намеке на улыбку, и оба умолкли.
— Нет, право, с тобой, видно, что-то случилось?
— А почему ты целых три недели не приезжал в Лодзь? — спросил Боровецкий, не отвечая на вопрос.
— Почему? — Куровский начал подбрасывать нож и с ловкостью жонглера ловить его. — Почему? Да вот почему, — повернулся он боком и показал, что левая рука у него на перевязи.
— Несчастный случай?
— Да, два дюйма стали.
— Когда? — спросил Кароль быстро и как бы с недоверием.
— Две недели назад, — тихо ответил Куровский, и его черные брови напряженно изогнулись над сурово блеснувшими глазами.
Лишь теперь заметил Боровецкий болезненно-зеленоватую бледность его лица и глубоко запавшие глаза.
— Женщина? — спросил Кароль, словно размышляя вслух.
— Я не знаю ни одной женщины, ради которой я пожертвовал бы хоть ногтем! — быстро ответил Куровский, беспокойно поглаживая черные, довольно редкие волосы и такую же иссиня-черную бороду, закрывавшую воротничок и половину груди.
— Потому что таких нет! — горячо подхватил Кароль. — Они либо глупые самки, либо плаксивые, сентиментальные гусыни. Но человека, настоящего человека я среди них не встречал.
Ему хотелось нынешнее свое настроение выместить на всех женщинах, но Куровский его перебил.
— Ты же искал в своих любовницах не человеческих качеств, а только любви. У тебя в этих делах нет права голоса, пока ты не перестанешь нести вздор о том, что женщины — это не люди, пока не перестанешь относиться к ним как к игрушкам, как к лакомству; пока ты смотришь на женщин с точки зрения своего аппетита да, только аппетита.
— Интересно бы узнать, кто из нас смотрит иначе на молодых, хорошеньких женщин.
— Не знаю, во всяком случае— не я, — небрежно ответил Куровский.
— А меня из-за такого же моего отношения ты лишаешь права судить? — с раздражением спросил Кароль.
— А ты мне запрещаешь противоречить тебе, хотя бы в шутку? — рассмеялся Куровский.
— Тогда зачем мы обмениваемся пустыми фразами?
— Именно об этом я и думаю с самого начала, а ты пришел к той же мысли только через сорок минут.
— Ну, тогда прощай! — обозленно бросил Кароль и направился к дверям, но Куровский поспешно преградил ему дорогу.
— Не чуди! Ты сердит на людей, а хочешь отыграться на мне. Оставайся. Но я был бы рад, если бы сегодня больше никто не пришел.
Кароль остался. Он сел в кресло и уставился неподвижным взглядом на огни полутора десятка свеч, горевших в серебряных канделябрах, — Куровский не выносил в квартире газа, керосина и электричества.
— Отмени приглашение! Я сейчас уйду и передам всем, что ты сегодня никого не принимаешь.
— Да, надо бы отменить, но в то же время мне хочется увидеть вашего лодзинского Гамлета, этого Бернарда, который карикатурно подражает не только моим словам и определениям, но и цвету моих носков. Не прочь бы я увидеть и Макса, эту груду мяса, и немецкого волка Кесслера, не говоря об остальных. Мне вас не хватало эти три недели.