— Может, вы поедете завтра с нами в костел?
— Если смогу, утром дам знать.
На этом они расстались.
Анка не спеша вернулась в дом, велела погасить свет, распорядилась по хозяйству и, пожелав пану Адаму спокойной ночи, прошла к себе. Долго стояла она у окна в своей комнате и, вглядываясь в темную бездну ночи, думала о случившемся.
«Собственно, мне это уже безразлично», — прошептала она. Но на самом деле это было далеко не так; унизительные, мучительные подозрения и чудовищные факты оскорбляли ее достоинство, больно задевали, и она ничего не могла с собой поделать.
«Я не стану препятствовать его счастью», — решила она после бессонной ночи. И замкнулась в себе: гордость не позволяла ей плакать и сетовать на судьбу.
Она затаила горе в глубине души. И за завтраком была спокойна, словно ничего не произошло.
Когда служанка доложила, что пришли рабочие и непременно хотят ее видеть, Анка, не зная, в чем дело, вышла на веранду. Следом за ней выкатили пана Адама.
Празднично одетые мужики и бабы с торжественными лицами столпились на веранде.
При появлении Анки вперед выступил Соха — он теперь работал у Боровецкого возчиком — и, поцеловав ей руку и по извечному обычаю поклонившись в ноги, крякнул, утер рукавом сюртука нос и, оглянувшись на жену, громко сказал:
— Сговорились мы это промеж себя и пришли поклониться тебе, барышня, благодетельница ты наша, поблагодарить за парнишку того, что убился, а ты его выхаживала, за жену Михалову, что вдовой осталась с малыми ребятишками опосля того, как Михала лесами придавило насмерть. Низко кланяемся тебе за твою доброту, — выпалил он одним духом и посмотрел на жену и сотоварищей. А те согласно кивали головами и, точно повторяя за ним слова, шевелили губами.
Передохнув, он продолжал:
— Сироты мы несчастные, а ты, барышня, как сестра, к нам, бедным, добра. Вот и пришли мы это… поблагодарить тебя от чистого сердца. Без подарков пришли… потому как… подарки… Целуйте, стервецы, у барышни ручку да в ножки поклонитесь! — крикнул он в заключение и, не находя слов, замолчал.
После этой прочувствованной речи Анку обступили рабочие, — одни подходили к ручке, а у кого не хватало смелости, целовали в локоть.
Растроганная, обрадованная Анка от волнения не находила слов, и вместо нее к рабочим обратился пан Адам, а потом велел угостить их водкой.
Кароль, пришедший в конце этой сцены и узнавший, в чем дело, распорядился поднести им еще водки и выставить угощение. Он сердечно пожимал рабочим руки, но при этом иронически улыбался.
— Трогательная сцена! — насмешливо сказал он, когда они остались одни. — Совсем как в деревне на дожинках, только вместо песен и венка из колосьев — изъявления благодарности.
— Видно, вам нравится все осмеивать, иначе вы не делали бы этого так часто, — Анка была внешне спокойна, хотя внутри у нее все клокотало..
— Просто слишком часто для этого представляется повод.
— Благодарю за откровенность. Теперь, по крайней мере, я знаю, что мои поступки смешны, провинциальны, глупы и ничего, кроме насмешки, не заслуживают. И вы не упускаете случая дать мне это понять, потому что вам доставляет удовольствие огорчать меня, не правда ли? — сказала она с раздражением.
— Что ни слово, то обвинение, причем очень тяжкое, — заметил Кароль.
— Но справедливое.
— Нет, несправедливое и незаслуженно обидное.
— Незаслуженно обидное? — переспросила насмешливо Анка.
— Панна Анна! Анка! Отчего вы сердитесь на меня? Зачем отравлять себе жизнь такими пустяками? Неужели вас обижают мои невинные шутки, и вы принимаете их на свой счет? Даю вам слово, ничего подобного у меня и в мыслях не было и быть не могло! — горячо оправдывался он, искренне огорченный и задетый ее словами.
Но Анка, не дослушав и даже не взглянув на него, удалилась.
А Кароль пошел на веранду и стал жаловаться на нее отцу.
— Жить мне уже недолго осталось, и я должен сказать тебе прямо: ты обижаешь и отталкиваешь от себя Анку. Смотри, не пожалей об этом! — с горечью сказал старик.
Он упрекал Кароля за невнимание к невесте, указывал ему на тысячи повседневных мелочей, которые огорчают и оскорбляют ее.
— Антонина, спросите барышню, скоро ли мы поедем в костел? — обратился Кароль к горничной. — Экипаж давно подан. — И возмущенный упреками отца, в ожидании ответа стал прохаживаться по веранде.
— Барышня велела передать, что идет к Травинской и в костел нынче не поедет, — сообщила горничная.
Боровецкий покраснел от гнева и выбежал вон.
— Заварил кашу, теперь расхлебывай, — пробормотал вслед ему пан Адам.
Рассерженная Анка пошла к Травинской.
Нина была дома одна. Она сидела в угловой комнате перед мольбертом и рисовала пастелью чайные розы, разбросанные по красивого оттенка зеленой ткани.
— Хорошо, что ты пришла, а я как раз собиралась писать к тебе.
— Ты одна?
— Казик поехал в Варшаву и вернется только к вечеру. Рисовать мне надоело, читать не хочется, вот я и решила предложить тебе проехаться за город подышать свежим воздухом. Ты свободна?
— Абсолютно.
— А Кароль?
— Я, слава Богу, взрослая и сама могу распоряжаться собой и своим временем.
— Ах, вот как! — невольно вырвалось у Нины, но никаких вопросов она задавать не стала, тем более что слуга доложил о приходе Куровского.
Тот, узнав, что Травинского нет дома, хотел уйти.
— Останьтесь! Давайте пообедаем вместе, а потом отправимся за город. Будьте нашим опекуном и утешителем.
— Опекать готов.
— А если нам нужно, чтобы нас еще и утешали?
— Ладно, страдайте, буду вас утешать, но предупреждаю: слезам я не верю, даже если они льются потоками.
— Не верите слезам?
— Прошу прощения, женским слезам.
— За коварство одной мстите всем.
— Вот именно, месть за коварство! — весело подхватил он.
— У вас не будет для нее повода. Мы принадлежим к числу женщин, которые не плачут, не правда ли, Анка?
— Во всяком случае наших слез и страданий никто не увидит.
— Похвальная гордость! И будь на то моя воля, я всем повелел бы вести себя так.
— Никто бы вас не послушался, потому что людям доставляет удовольствие выглядеть несчастными в глазах других.
— Парадоксально, но факт! Человек — животное прежде всего эмоциональное, даже, можно сказать, сентиментальное. Новоявленный Линней отнес бы людей к классу плаксивых. Кстати, Кароль зайдет сюда?
— Не знаю, увижу ли я сегодня пана Кароля.
Куровский метнул на Анку быстрый взгляд, но лицо ее было невозмутимо-спокойно.
В конце обеда, который прошел очень весело — благодаря стараниям Куровского Анка тоже немного оживилась, — возник вопрос: куда ехать?
— Только не в Хеленов, там сегодня тьма-тьмущая народу.
— Тогда едем за город! Жаль Травинского нет, а то бы я пригласил вас к себе отужинать. У меня около дома есть сад и пруд, так что жарко не будет.
— А это далеко от Лодзи?
— Около пяти верст проселком.
— Вы, кажется, хозяйством занимаетесь?
— Я — богатый помещик: у меня сорок моргов пахотной земли! Но я предпочитаю фабричное производство, и к землепашеству у меня не лежит душа.
— Однако пан Кароль видел весной, как вы собственноручно сеяли ячмень. Значит, потянуло все-таки в поле из фабричной лаборатории?
— Пан Кароль пошутил, уверяю вас, пошутил, — поспешил он заверить, так как старательно скрывал свое пристрастие к земледелию, пренебрежительно отзываясь о нем, как о занятии для мужиков.
— Сейчас вы увидите, как в Лодзи развлекается по воскресеньям простой народ, говорил он, подсаживая дам в экипаж, и велел кучеру ехать в мильшевскую рощу.
Город словно вымер: лавки были закрыты, окна занавешены, в кабаках — пусто. Солнце палило немилосердно, заливая ослепительным светом безлюдные улицы, над которыми дрожало марево.
Не шелохнувшись стояли вдоль тротуаров деревья с поникшими, словно опаленными зноем, листьями. Белесое небо, как тяжелое шерстяное покрывало, плотно укутало город, и ни малейшее дуновение ветерка не долетало с полей и не охлаждало раскаленных мостовых, тротуаров и каменных стен.