Сама мысль таким образом привлекать, пленять мужчину претила ее прямой, благородной натуре.

Гордая, наделенная чувством собственного достоинства, она ощущала себя прежде всего человеком, а не только женщиной.

«Почему его так долго нет?» — с горечью думала она.

Юзек читал тихим, монотонным голосом, время от времени поднимая потное лицо и испуганно поглядывая на Анку. Но стоило ему замолчать, как пан Адам стучал палкой об пол и кричал:

— Читай, читай дальше! Это, сударь мой, весьма любопытно! Бисмарк — такая штучка, ого-го! Жалко, ксендза нет… Ты слушаешь, Анка?

— Да, — отвечала она, прислушиваясь к шелесту листьев и глухому гулу мюллеровской фабрики, которая не переставала работать и по ночам.

Время тянулось мучительно медленно.

Раз за разом били часы и наступавшая затем тишина, нарушаемая лишь сонным голосом Юзека, казалась особенно гнетущей. Но вот газета была прочитана, и Юзек собрался уходить.

— Где ты ночуешь? — спросила его Анка.

— В конторе у пана Баума.

— Ну, как не лучше ему?

— Он говорит, что совершенно здоров. Сегодня приходил пан Высоцкий: хотел осмотреть его, но он рассердился и чуть не выставил его за дверь.

— А фабрика еще работает?

— Только десять машин на ходу. Спокойной ночи! — Он поклонился и вышел.

— Пан Макс говорил вчера, что в октябре фабрика остановится. Старик, кажется, совсем выжил из ума: все ночи напролет пропадает на фабрике и приводит в действие машины. Третьего дня Макс видел, как он работал, переходя от одной машины к другой. О, Кароль идет! — вскакивая, радостно воскликнула Анка.

Войдя в комнату, Кароль молча поклонился и сел.

— Ты где был? — спросил отец.

— Там же, где всегда, — буркнул он, раздраженный тем, что должен давать отчет, но, заметив тревожный взгляд Анки, постарался придать лицу приветливое выражение. — Ну, а что у вас слышно? — ласковым голосом спросил он. — Я не пришел к обеду, так как неожиданно уехал в Пиотрков. Простите, что не смог заранее уведомить. Пани Травинская приходила?

— Да, приходила. А после обеда нам нанесли визит пани Мюллер с Мадой.

— Мюллерша с Мадой? — удивленно переспросил он.

— Сказали, что пришли по-соседски навестить нас. Обе очень симпатичные и в один голос расхваливали вас. И сокрушались, что вы их совсем забыли.

— Странные претензии! Я и был-то у них всего раза два. Он нетерпеливо передернул плечами.

Анка была поражена: по словам Мады, весной он почти ежедневно пил у них чай.

— Не правда ли, она — глупая гусыня?

— Напротив, она показалась мне рассудительной, простой и откровенной, по-моему даже чрезмерно… Странно, отчего пан Макс отзывается о ней с такой неприязнью.

— Макс вообще склонен к предубеждениям, — сказал Кароль, хотя прекрасно знал, почему Макс недолюбливает ее.

Он отхлебывал чай из стакана, хотя пить ему не хотелось, но он боялся обидеть отказом Анку и думал об этом странном визите.

«Зачем они приходили? — ломал он голову. — А может, это сама Анка хотела познакомиться с ними поближе?»

Он с пристрастием выспросил Анку, и она со всеми подробностями до мелочей описала их визит и сама была неподдельно удивлена.

«Значит, это Мада подстроила! Девица не промах!» — подумал он с неодобрением.

Кароль еще не отказался окончательно от мысли стать зятем Мюллера, и сближение барышень поставило бы его в затруднительное положение.

— Надо будет отдать им визит, — бросил он небрежно.

— Мне бы не хотелось заводить новые знакомства.

— Понимаю. Тем более неподходящие.

— Как-нибудь на днях зайду к ним с отцом, но поддерживать отношений не стану.

Он снисходительно-брезгливым тоном заговорил об их грубых манерах, о присущей, как всем нуворишам, претенциозности, умышленно выставляя в смешном свете, чтобы отбить у Анки охоту, если у нее таковая имелась, сойтись с ними поближе. Затем перевел разговор на свои дела.

Анка внимательно слушала, с жалостью поглядывала на его утомленное лицо и темные подглазья.

— А конец скоро? — спросила она, когда он замолчал.

— Через два месяца фабрику надо пустить в ход, в крайнем случае, хотя бы один цех. А дел еще невпроворот, и я даже боюсь думать об этом.

— Но потом вы непременно должны отдохнуть.

— Легко сказать: отдохнуть! Потом дел будет еще больше. Чтобы встать на ноги, понадобятся годы напряженного труда, изворотливость, благоприятное стечение обстоятельств, обеспеченный рынок сбыта, капитал. Тогда только можно будет подумать об отдыхе.

— И всегда вести такую лихорадочную, изнурительную жизнь?

— Да, и вдобавок постоянно опасаться, как бы все не пошло прахом.

— В Курове не пришлось бы так надрываться.

— Вы это серьезно говорите?

— И я тоже так считаю, — заметил пан Адам, отрываясь от пасьянса.

— Я много об этом думала, — прошептала Анка и, склонив голову на плечо жениху, с одушевлением и тайной тоской заговорила о спокойной, мирной жизни в деревне.

Он снисходительно улыбался. «Пускай фантазирует, если ей это доставляет удовольствие», — думал он и, взяв в руку толстую косу, вдыхал дивный аромат ее волос.

— Мы так славно зажили бы там, и никто не мешал бы нашему счастью, — с жаром продолжала Анка.

Кароль сравнивал ее слова с тем, что слышал от влюбленных в него женщин, тоже мечтавших о счастье с ним. И Люция, с которой он час назад расстался, говорила нечто подобное.

Он улыбнулся и, коснувшись кончиками пальцев холодных рук невесты, подумал: они не так красивы, как у той, и не вызывают такого чувственного возбуждения.

Анка посвящала его в свои печали, сокровенные мечты, и нить ее рассказа сплеталась в красочный узор.

«Когда и от кого я все это уже слышал? А-а!» — И он вспомнил жену Ликерта и долгие вечера, проведенные с ней, вспомнил других женщин, их лица, плечи, объятия, поцелуи, заверения в любви.

Сегодняшнее свидание утомило его, и та, другая женщина еще владела всеми его помыслами; слушая Анку, он то нервно вздрагивал, то совсем обессиленный погружался в полное оцепенение, и ему чудилось, что говорит кто-то другой, что его окружает сонм оживших в воображении возлюбленных. Он видел их тонкие профили, жесты, улыбки, чувствовал их прикосновения, ему даже мерещился шорох платьев, слышались обольстительные речи. Они, словно в яви, предстали перед ним…

Он вздрогнул, обнял Анку и губами, еще горевшими от поцелуев другой женщины, прикоснулся к ее виску.

Удивленная неожиданной лаской, она повернулась к нему, и он, невольно сравнив ее с Люци, впервые заметил, что она отнюдь не красавица, хотя у нее очень милое, привлекательное и благородное лицо.

Его холодный, оценивающий взгляд смутил Анку. Она покраснела и, вынув у него из нагрудного кармана шелковый носовой платок, стала обмахиваться.

— Что это за духи? — обескураженно спросила она просто так, лишь бы что-нибудь сказать.

— Кажется, фиалка.

— Не фиалка, а гелиотроп с розой! — с улыбкой возразила она и безотчетно стала рассматривать платок.

Этот изящный, шелковый платочек, обшитый кружевами, с монограммой посредине, он взял у Люции и забыл спрятать подальше.

— Да, пожалуй, и правда гелиотроп, — заметил он, отнимая у нее платок и с излишней поспешностью пряча в карман. — Никак не могу отучить Матеуша от скверной привычки душить мои вещи. Лучше бы следил, чтобы у прачки не пропадало белье! — небрежно сказал он, но почувствовал: Анка не поверила этому наспех придуманному объяснению.

Он посидел еще немного, попытался даже завязать непринужденную, доверительную беседу, но, встречаясь с недоверчиво-настороженным взглядом Анки, умолк и стал прощаться.

Анка, по обыкновению, вышла с ним на веранду, где уже поджидал Матеуш с фонарем.

— Матеуш, не душите, пожалуйста, платки пана Кароля, — сказана она тихо.

— Что вы, барышня! У нас и духов-то нет, — сонным голосом ответил тот.

Анка слегка вздрогнула, взглянув на смущенное лицо Кароля.