Ладно. С Игорем Владиленовичем мы разобрались.

Вернее, еще разберемся. Сейчас мне о другом думать следовало. «Шеф уже наверх доложил, что его убрали!» – сказал Варан в гараже своим подельникам. Где у них этот самый «верх» и кто на нем сидит – вот основной вопрос моего бытия. И доколе я не сыщу на него ответа, не будет мне покоя ни днем, ни ночью.

На периферии моего сознания шевелились еще некто Галемба, упомянутый случайно при первом допросе экспедитором, и начальник охраны банка Шибанов, замешанный в эту историю каким-то боком. И Марина, разумеется.

На Петровско-Разумовском она так и не появилась.

– Зато Егоров опять пришел! – сообщил возбужденно по телефону мой сосед. – Они с Шилобреевым о судьбах искусства спорят! Хочешь послушать?!

В трубке зазвучали приглушенные голоса.

– Постимпрессионизм! – возмущался участковый. – Постимпрессионизм все обгадил! Постимпрессионизм и постэкспрессионизм!

– Что ты заладил, как попугай, – гудел в ответ басом Шилобреев, – «пост» да «пост»! В карауле, что ль?! Кутилин! Где у тебя огурцы?!

– Пока Дега был жив, совсем другая планка стояла! – Егоров грохнул чем-то тяжелым по чему-то деревянному.

– Дега?! Это который?! – Авангардист захрустел огурцом. – БэГа, может?! Борян Гребенщиков?! Так он еще жив, чего и тебе желает!

– Слыхал?! – снова прорезался голос Кутилина. – Сань, Сань! Погоди! Полина-то, слышь, совсем с катушек слетела! Комод из окна сбросила на машину Бурчалкина! Представляешь?! Комод с полтонны весит! В психушку ее увезли!

Не дожидаясь, пока Юра мне перескажет все местные новости, я повесил трубку.

На ужин Серик приготовил мне котлету по-киевски с жареным картофелем. В сауне дым стоял коромыслом: башибузуки праздновали освобождение какой-то Гири. Возможно, впрочем, что это был он, а не она. Тем не менее банщик, памятуя о наказе Руслана, успевал и для меня выкроить минуту-другую.

– Сам Князь приехал! – сообщил Серик, забирая грязную посуду из номера. – Теперь до утра гулять будут!

«Князь у них приехал, ядрена крыша!.. Не вертеп, а дворянское, в натуре, собрание!..»

– Александр! – вернула меня в кафе-мороженое интеллигентная жрица любви. – Не желаете с нами шампанского выпить?!

– С удовольствием. – Я загасил в блюдце сигарету.

– Шампанского три бокала! – подозвав официанта, распорядился Журенко. – Да покрепче!

– И водки сто пятьдесят, – добавил я.

– За прекрасных дам! – произнес Андрей незатейливый тост, когда бокалы были наполнены.

– Почему это ты говоришь обо мне во множественном числе? – нахмурилась Лара.

– Тогда за кавалеров! – тут же нашелся Журенко.

Мы чокнулись и выпили.

– Сегодня вечером Андрей ведет меня в консерваторию. – Лара достала из сумочки губную помаду и подправила свою «боевую раскраску», – На «Лебединое озеро».

– Лебединое озеро в зоопарке, – буркнул я в ответ.

– Ну, нам пора! – Журенко поднялся из-за стола и пошел рассчитываться с официантом, застрявшим у стойки бара.

– Да не напрягайся ты так, филолог, – ехидно сказала Лара. – Я пока отличаю цаплю от сокола. При южном ветре, само собой.

«Ай да куртизанка! – Я мысленно улыбнулся. – Здорово она умыла меня! Нет, повезло все-таки Андрею! Определенно повезло!»

– Ты еще остаешься? – спросил мой друг, возвращаясь к столику.

– Побуду немного, – кивнул я. – Спасибо за квартиру.

– Я тебя умоляю! – Журенко обнял Лару. – Пользуйся! Да, у меня там на кухне кран не работает, и лампочка в туалете перегорела!

– Чао! – Лара взмахнула рукой, и они, счастливые, исчезли под дождем.

– Вы позволите?! – Лохматое существо в застиранных джинсах, не дожидаясь моего ответа, подхватило освободившиеся стулья и растворилось вместе с ними в шумной компании сверстников.

«Достойный ты был мужчина, Иван Ильич, земля тебе пухом. – Я выпил водку. – Хотя какая, к ляду, земля?! Замуруют тебя в стену колумбария, и сделается твоим последним пристанищем керамическая ваза. Назвать емкость, где отныне будет покоиться твой прах, урной да не повернется ничей язык! В урну мы положим того, кому там вместо тебя лежать положено! И это я тебе обещаю!»

Накануне я навел справки в казино «Медный сфинкс» и выяснил, что кремация Штейнберга должна состояться сегодня в десять утра. А в 9.30 мы с Проявителем уже дежурили напротив нового Донского кладбища в его видавшем виды «Москвиче».

На мою просьбу о содействии в предстоящей операции Матвей Семенович откликнулся с неожиданным энтузиазмом и решительно отказался от всякого вознаграждения.

– Тут речь о деле, молодой человек! – рассердился он, как будто это я с него деньги требовал. – Тут вам не фабрикация! Понимать надо! Привыкло твое поколение все рублем измерять! А талант?! Вы-то знаете ему цену?! Молчите?! Ну так я тебе вот что скажу: или ты работаешь, или нет!

– Работаю, – согласился я.

И мы с Проявителем ударили по рукам.

Машины парковались у кладбища одна за другой. Многие высаживали пассажиров и тотчас отъезжали. При таком наплыве народа, кто где и кто чей, разобраться было трудно.

– Пойду осмотрюсь, – сказал я, надев шляпу, Матвею Семенычу.

Он кивнул, сосредоточенно изучая сквозь видоискатель мощного фотоаппарата с телескопическим объективом прибывающую публику.

Шляпу и долгополый черный плащ, равно как и парик с усами, ссудил мне Проявитель. В его хозяйстве этого добра было предостаточно. Гримерная, я думаю, далеко не каждого театра обладала тем выбором средств для изменения внешности, какой имелся в арсенале подпольного фотографа.

Нелепый этот маскарад раздражал меня до крайности. Я чувствовал себя каким-то персонажем комедии дель арте, из тех напомаженных ловеласов, что проникают в дома чужих жен по веревочной лестнице. Но так я имел возможность попасть на кладбище без риска быть узнанным кем-либо из тех, кто искал меня сейчас по всему городу.

У меня были все основания подозревать, что покойный управляющий находился при жизни в самых тесных отношениях с прямым заказчиком моей ликвидации. Иначе откуда он знал еще задолго до нынешних событий о том, как они будут развиваться? Откуда он мог все предвидеть и так заблаговременно предостеречь меня от надвигающейся угрозы? То, что Иван Ильич был моим тайным покровителем и доброхотом, не вызывало сомнений. Сомнения скорее вызывала мотивация. Причины такого ко мне отношения оставались для меня абсолютно неясны. Вся эта предыстория с «золотой фишкой», так долго не дававшая мне покоя, была затеяна, разумеется, им, чтобы вытащить меня на свою территорию под любым предлогом. И предлог он, надо признаться, нашел убедительный. Сильный предлог, учитывая мою прошлую склонность к азартным развлечениям. Даже выигранные мной деньги, я чувствовал, были предусмотрены в его раскладе, хотя выиграл их, несомненно, я сам. Деньги эти он мог мне запросто не отдавать. И тем более не хлопотать об их переводе на мой счет в зарубежный банк. Он знал, Иван Ильич, что без денег я никуда не поеду, и сомневался, поеду ли я куда-нибудь с деньгами. На что он, собственно, рассчитывал, пытаясь спасти меня таким образом? На то, что я умнее, чем оказался на самом деле? На то, что я, не требуя с его стороны объяснений – а ведь я их действительно не захотел услышать, но совсем по иной причине! – последую данному совету? «Есть люди, – сказал он тогда, – включившие вас в свою сумасшедшую и смертельно опасную игру…» Значит, люди, а не человек. Не один человек. В том, что их, по образному выражению Штейнберга, «сумасшедшая игра», элементом которой я как бы являюсь, смертельно опасна, – я уже успел убедиться. Это мне уже дали понять в полной мере. Идем дальше…

– Осторожней! Смотри, куда прешь, торопых-потемкович! – Шагая по аллее между могилами, я задел плечом служащего в линялой спецовке.

«Торопых-потемкович!» Надо же! Богата родная речь на затейливые обращения!.. Ладно. Идем все-таки дальше. Иван Ильич назвал меня тогда пешкой. Королевской, точнее, пешкой. Стало быть, есть и фигуры посолиднее? Или пешка – это некий образ болванчика, чьи действия используются вслепую? Или что-то еще? А что, собственно, еще? Еще он добавил, что «не имеет ни желания, ни возможности объяснить суть этой игры». Отложим пока суть, оставим в покое возможности и остановимся на желаниях. Если Иван Ильич не хотел обнаружить передо мной источник опасности, логично предположить, что этот источник ему был близок не только в информационном смысле, но и в общепринятом. Источник этот, причина всех моих бед, вполне мог оказаться близким Штейнбергу лицом. И следовательно, сегодня лицо это должно было появиться здесь, среди множества знакомых, друзей и родственников, большая толпа которых собралась в ожидании ритуального испепеления бренных останков Ивана Ильича.