В возрасте семи лет Марта заболела дифтеритом. Адам потерял голову; одного ребенка уже унесла у него эта болезнь. Увидев в горле белые налеты и измерив девочке температуру, — ртутный столбик доходил до сорока, — он сразу побежал к Розе. Остановился перед ней, бледный, не мог выговорить ни слова, только умоляюще сложил руки, как перед всесильным божеством.

Из глубины своего черного мира Роза поглядела на него и сказала:

— Ну что ж — бог дал, бог и возьмет. Разве не так? А может быть, твою дочь он должен пощадить?

Адам посинел, сжал кулаки.

Ночью Роза не могла заснуть; разумеется, вызвали врача, и из соображений приличия она должна была присутствовать при визите. Не Адаму, а ей велел доктор держать ребенка, когда вводил сыворотку, ей велел он приготовить и наложить компресс. Каменно-холодная, Роза все распоряжения выполнила безукоризненно. Доктор был в восторге. Уходя, он сказал:

— При таком уходе ребенок не может не выздороветь. Ах, если бы все матери вели себя так спокойно и разумно!

Как только он ушел, Роза вернулась к себе и легла в постель. Она слышала, как в дальних комнатах поминутно скрипят двери, как ребенок стонет, как шепчутся Адам, Софи и служанка, разливают воду, роняют на пол разные предметы, и язвительно бормотала:

— Вот увидите, отправит-таки дорогой папочка свое чадо на тот свет. Ну и пусть, мне-то что до этого?

Она вертелась с боку на бок, негасила свет, все прислушивалась. Часы отсчитывали время, суматоха в доме не утихала. Наконец пробил час, когда ребенку надо было дать лекарство. Роза сорвалась с постели.

— Пойду, взгляну… Курам на смех… топчутся там, вздыхают, шумят, а толку ни на грош!

Она приоткрыла дверь… Девочка лежала навзничь, задыхалась. Адам и Софи сидели по обе стороны кровати и держали ребенка за руки, остолбенело вглядываясь в изменившееся личико; поодаль на полу спала служанка. А ребенок все хрипел, давился каждым вдохом, грудь его поднималась с жалобным подвыванием, жилы на шее вздулись. Роза пришла в сильнейшее возбуждение. Вот сидит Адам и перекачивает в больное тело свое беспомощное отчаяние, полагая, что так он помогает ребенку, спасает его. Розе страстно захотелось добавить еще и стыда к отчаянию мужа.

— Ну как? — вдруг спросила она. — Подействовало лекарство?

Адам вскочил на ноги.

— Лекарство, лекарство… Какое же это лекарство? Вы, мама, давали Тусеньке лекарство? — обратился он к теще.

Софи пожала плечами.

— Про лекарство мне ничего не говорили.

И тут Роза сказала:

— Жаль. Уже час назад чадо было дать дигиталис. Ведь у ребенка слабое сердце, без дигиталиса оно не выдержит такой температуры.

Адам застонал:

— Эля, миленькая, забыл! Говоришь, не выдержит? Боже, что я наделал! Может, еще не поздно? Где лекарство?

Все летело из дрожащих рук. Роза отняла у него пузырек, начала отсчитывать капли в стаканчик. «Раз, два… восемь… десять» — десять капель, довольно. И вдруг — вспышка страшного озарения: тройная доза могла бы убить дочь Адама! Сердце Марты, сжатое судорогой, остановилось бы навсегда как раз в ту минуту, когда отец казнил себя за упущение, — он ведь сам не помог сердцу бороться… Ах, и человек, который дал этому ребенку жизнь, стал бы виновником его смерти… Роза скажет: «Слишком поздно», и Адам похоронит свою дочь, жертву собственной нерадивости. Да, так будет справедливо. Так будет хорошо.

Роза наклонила пузырек, взболтала жидкость в стакане, подошла к больной… Отец и бабушка не сводили глаз с ее рук. Край стакана прикоснулся к губам, девочка отвернулась.

— Поддержите ее!

Подняли горячие подушки, беспомощную головку пригнули к стакану. Губы пошевелились. Одновременно приоткрылись глаза… И в них Роза увидела отблеск того бледного, потустороннего света, каким наполнены лунные ночи. Сквозь приоткрытые веки ребенка глядело на нее нечто великое, грозное и прекрасное, чужое людям и богу — тайна.

Роза уронила стакан.

— Не могу, не могу! — крикнула она. — Ничего не знаю, не могу!

Другую дозу отмерил Адам, подала Софи. Через несколько минут Роза пришла в себя, поднялась со стула, разбудила служанку.

— Не могу смотреть на такую бестолковщину. Уйдите все, я сама буду ухаживать за ребенком. — И с раздражением: — Непременно что-нибудь да забудут… А случись беда, никто и словом не попрекнет папулечку и бабулечку, все скажут: «Мать виновата, не уберегла».

Спустя два дня Марта начала поправляться. Доктор; выписывая новые рецепты, уговаривал Адама:

— Не нужно, голубчик, никакой сиделки. Мать спасла ребенка от смерти, не будем же ей мешать — пусть сама доведет его до окончательного выздоровления.

Тогда, после дифтерита, что-то изменилось в Розином отношении к Марте.

Роза стала бояться. Ей казалось, что все, весь этот чужой город (к тому времени они уже переехали в Польшу) следит за ее обращением с дочерью. Что соседи и прохожие проверяют, не обижен ли ребенок в этом доме, не запущен ли он беспомощной, неотесанной матерью, не имеющей понятия о воспитании. Началась беспрерывная муштровка: «Не сутулься», «Не гримасничай», «Не мни платье», «Вот пойдешь гулять, что скажут о тебе люди». В школе, сколько бы Марта ни получала пятерок, отличий, похвал, — Розе все было мало, Марта во всем должна была быть первой.

Присутствуя при экзаменах или каких-либо других публичных выступлениях дочери, Роза смотрела на нее сквозь лорнет, как на чужую. Ох, не так бывало с Владиком! Владика Роза щадила, дрожала за него, Владик должен был в будущем увести ее в другой мир, чудесно изменить ее жизнь. Она боялась причинить ему вред; учение, спорт — все было строго дозировано, чтобы, сохрани бог, не допустить перегрузки ценного инструмента освобождения.

От Марты Роза ничего для себя не ждала. Ни одной из тех минут радости, гордости, нежности, которые ей приносила улыбка Казика или какой-нибудь небрежный жест Владислава.

Марту часто при ней хвалили:

— Как красиво у вашей дочурки волосики вьются.

Или:

— Какое выразительное личико у этого ребенка.

Роза неуверенно поддакивала, щурила глаза и, приглядываясь издали к дочери, силилась вообразить себя кем-то совершенно посторонним, чтобы хоть так оценить очарование Туси. Утром она вставала чуть свет — проследить, чтобы девочка позавтракала и не опоздала в школу. После обеда часами корпела с ней над учебниками, во время каникул изводила ее бесконечными купаниями, кефирами, заставляла разговаривать по-французски, по-немецки, учила вязать, вышивать. Девочка буквально валилась с ног, усиленные оздоровительные мероприятия изматывали ее не меньше, чем учение. Но Роза была беспощадна.

— Это лень и истерия, — утверждала сна. — Не могу я потакать капризам. Кто, спрашивается, будет отвечать за ее воспитание? Мать, только мать. Выведу ее в люди, а там пусть отправляется хоть на край света. На ее благодарность я не рассчитываю.

Марта сохла от тоски по подружкам. Роза их к ней не подпускала. В парке она выискивала боковые аллейки, ходила с собственным складным стулом. При виде какой-нибудь маленькой фигурки, устремлявшейся к Марте с намерением вместе поиграть, Роза подзывала дочь к себе:

— Мартуся, поди сюда! Ты уже прочитала «Сhареrоn Rouge»[61]? А закладку вышила? Ладно, тогда вот тебе скакалка, попрыгай перед обедом, это полезно.

Адам пытался переубедить жену:

— А может, стоило бы Тусю записать в детский сад? Или пусть познакомится с соседскими детьми. Ей скучно без общества…

Роза взрывалась:

— Ах, «ей скучно»? Ну хорошо, пусть заражается паршой, лишаями, скарлатиной! Пусть учится вульгарным выражениям — тогда ей будет весело. Только уж я за это отвечать не стану. И спасать ее тоже больше не захочу!

Та же история повторилась в школе. Мартиных одноклассниц приглашали в дом один-единственный раз в году. Тогда Роза устраивала роскошный прием. Стол ломился под тяжестью тортов, фруктов, кремов, с мебели снимали чехлы, серебро сверкало, полы блестели. Праздник проводили по строго установленной программе. Гвоздем программы был обычно волшебный фонарь, затем декламировали стихи, час был отпущен на фанты, час на танцы и шарады, в промежутках освежались лимонадом и в восемь вечера расходились по домам. Роза ни на минуту не оставляла гостей.