— Как же, как же! — обрадовался Арнесен. — Мы все их читали, это здорово написано. Значит, нашего полку прибыло! Знаете, ведь из поступающих целых тринадцать человек — поэты, а вы — четырнадцатый. Ну и весело же мы заживем, когда станем студентами! Будем устраивать вечеринки, петь песни, пить на брудершафт, читать стихи…

Да, перспективы заманчивые, что и говорить, но ведь для этого надо еще сдать столько экзаменов! Андерсен сравнивал себя с пловцом на утлой ладье в бурном море…

Устная латынь была коварным рифом, чуть не пустившим его ко дну. После нее дело пошло легче. Наконец из главных препятствий осталась только математика, но тут-то он покажет себя! Недаром же хельсингерский математик ставил ему «весьма хорошо». Однако и здесь не обошлось без небольшой катастрофы: уже к концу экзамена он обнаружил, что неверно списал условия задачи. От ужаса он потерял сознание. Товарищи привели его в чувство, вылив на него целую склянку одеколона, оказавшегося под рукой. С лихорадочной поспешностью он заново переписал задачу, моргая воспалившимися от одеколонного душа глазами, и наскоро решил ее.

Но всему приходит конец, даже экзаменам!

В латинском сочинении экзаменаторы углядели-таки несколько ошибок, — а он был так уверен, что все правильно! — да и по другим предметам отметки были не выше «хорошо». Но как бы то ни было, а все-таки победа!

23 октября 1828 года — это был один из самых счастливых дней в жизни Андерсена. Только что полученный блестящий, плотный лист с университетской печатью и подписью декана факультета Эленшлегера удостоверял, что Ханс Кристиан Андерсен выдержал экзамены и является теперь студентом Копенгагенского университета. Он читал и перечитывал эту драгоценную бумагу. Он немедленно помчался к Коллину показать ее — вот оно, доказательство, что занятый по горло государственный деятель недаром тратил время и деньги на сына оденсейского сапожника!

И Коллин поздравлял его, и вся семья поздравляла его, а потом то же было у Вульфа, у Эрстеда и у всех знакомых. Затем пошли обещанные вечеринки, несчетное количество тостов, веселая неразбериха смеха и болтовни, круговые песни в честь нерушимой студенческой дружбы, в честь прекрасных девушек, чьи имена живут в сердцах присутствующих (многие, в том числе и Андерсен, брали эти имена с потолка: с обычаем не поспоришь, полагается студенту быть влюбленным, да и только!), ночные возвращения, когда веселые голоса разносились далеко по спящим улицам, заставляя встрепенуться задремавших извозчиков и сердя ночных сторожей…

Да, жизнь необычайно хороша, но все-таки хор поздравлений и шумные сборища — это еще не главное. А главное — это засесть и написать задуманную книгу «Путешествие на Амагер». Наконец-то можно это делать с чистой совестью, не оглядываясь на латинскую грамматику, не боясь укоряющих глаз Коллина и фру Вульф!

Он строчил без остановки: стол был завален ворохом исписанных листов. «Путешествие» — это слово само за себя говорит. Он идет по вечерним улицам Копенгагена — вот вам и весь сюжет; фантастические встречи, латинские цитаты, рассуждения и веселые остроты вытягивались причудливой цепочкой, только успевай записывать.

Вот он встретил на пустынной заснеженной улице тощего кота. Бедняга раздирающе мяукал.

Но ведь поэт понимает и кошачий язык! Тем более, что кот оказался его коллегой — сочинителем. Жалобное мяуканье было стихами о страданиях юного поэта среди пустых и фальшивых кошек, думающих только о молоке да сале. Эти стихи явственно напоминали недавнее творчество самого автора «Путешествия», да и следующие за стихами жалобы страдальца толстой доброй тетушке-кошке были как две капли воды похожи на излияния Андерсена сочувствующим дамам.

В довершение комического сходства тощий лирик-кот любил петь. Но когда они с тетушкой затянули дуэт, жестокий ночной сторож швырнул в них ледяшкой с криком: «Брысь, сатанинское отродье! Это еще что за визг?» — и оскорбленные певцы скрылись в подворотне.

Тощий кот, сочиняющий элегии, лунатик, появляющийся на страницах книги в одном плаще поверх ночной рубашки и рассуждающий о двойниках, — это были пародии на самого себя.

Веселая румяная девушка с Амагера с корзиной вишен на руке и бледная дама с загадочным взором тащили растерявшегося поэта в разные стороны — они тоже оказывались воплощениями его собственных качеств: склонности к описанию бытовых сценок и вполне земному юмору — и противоположной этому тяге к возвышенным, трагическим темам.

Изображая ночной спор путешественника с лунатиком, Андерсен пробовал решить волновавший его вопрос: как быть с чудесами? Двойники, призраки — весь этот обычный романтический арсенал вызывал у него иронию. Но с прозаическим бюргерским отношением к жизни он тоже никак не мог примириться. Ясно же, что жизнь — это не просто цепь обедов и визитов, служебных успехов и неудач… Ключ к решению Андерсен искал в поэтическом восприятии загадок природы, законов мироздания. (Он много разговаривал об этом с физиком Эрстедом.) Вот где подлинные чудеса, без всяких привидений! Разве не чудо, что земля, как мячик, летит себе в пустом пространстве и вовсе не думает падать? И смена времен года — тоже чудесная вещь, если вдуматься…

Путешествуя на Амагер по копенгагенским улицам, он много размышлял, учился смотреть и слушать. И хотя единственным героем книги пока что оставался он сам — со своими мечтами и выдумками, быстрой сменой настроений, смесью вздохов и юмора, но вокруг этого лирического героя уже вырисовывались очертания самых обыкновенных, будничных вещей, о которых, оказывается, можно рассказывать очень интересные истории: «Путешествие на Амагер» — это была присказка, а сказка маячила впереди.

— А неплохо все-таки жить на чердаке! — рассуждал сам с собой Андерсен, наводя порядок в своей каморке. — Мало места — значит мало вещей. Раз-два, один стул сюда, другой туда, стойте смирно! Богачи на первом этаже глотают уличную пыль и слушают грохот, а у меня тут тихо — разве что воробьи побранятся между собой! — и свежего воздуха хоть отбавляй. Крутая лестница — стало быть, можно не опасаться лишних визитов; по этим ступенькам решишься карабкаться или из бескорыстной дружбы, или уж по крайней необходимости. Вот и выходит, что в бедности есть своя хорошая сторона.

Он окончил уборку и огляделся удовлетворенный: все чисто, нигде ни соринки. Вполне приличный вид у комнатушки, даром что потолок косой!

Андерсен умел находить хорошие стороны в самых, казалось бы, не подходящих для этого вещах. Особенно теперь, когда жизнь ему улыбалась.

Предчувствие на этот раз не обмануло его: «Путешествие на Амагер», после неизбежных волнений и хлопот с изданием благополучно увидевшее свет, принесло ему долгожданный успех.

Книга вышла в начале января 1829 года, а уже в конце месяца появилась благожелательная рецензия Гейберга. Он отмечал несомненный талант молодого автора и сравнивал вещь с музыкальной фантазией, где прихотливо чередуются пестрые картинки, окрашенные изменчивым настроением. Похвала Гейберга — это был настоящий диплом на звание поэта. Книгу покупали, читали, о ней спорили. Полковник Гульдберг прислал из Оденсе восторженное письмо с описанием своих впечатлений. Студенты дружно решили, что из четырнадцати университетских поэтов Андерсен звезда первой величины. Успех «Путешествия» разрешил и денежный вопрос — по крайней мере на ближайшее время, — а это значило, что ни у кого не надо просить о помощи (королевская стипендия прекратилась еще в ноябре, после зачисления в студенты). И главное, что его вера в свой поэтический талант наконец-то получила подкрепление извне! Правя корректуры, Эдвард Коллин стремился приблизить стиль книги к общепринятым образцам. «Так не пишут!» — то и дело замечал он, указывая на слишком вольные, не причесанные на обычный лад фразы. «Да, но так говорят! — восклицал Андерсен. — Почему это я должен писать засушенным книжным языком!» — «Ну, смотрите, достанется вам от критиков, и поделом…» — пожимал плечами Эдвард.