В 1811 году в Оденсе было около семи тысяч жителей. На Восточной и Западной улицах, в центре города, живописно располагались старинные особняки с тяжелыми резными дверями и широкими лестницами, украшенными каменными статуями. Здесь проводили зиму фюнские аристократы, на лето уезжавшие в свои усадьбы со столетними парками и прудами, где плавали важные тихие лебеди. Здесь же селились крупные чиновники Фюна и разбогатевшие купцы. Война почти не коснулась этих уютных кварталов, утопающих в зелени садов. Разве что офицерские мундиры чаще мелькали на улицах.

Большинство населения Оденсе ютилось в ветхих домиках окраин. Это были ремесленники и поденщики: портные и сапожники, штукатуры и землекопы, прачки и пряхи. На окраинах царила нужда. В богадельне при госпитале Серых братьев не хватало мест для нищих и больных стариков. Многие родители, отчаявшись свести концы с концами, отправляли своих детей просить милостыню. Многочисленные записи протоколов магистрата сухо повествовали об исковерканных человеческих судьбах, о маленьких бродягах, охотящихся за куском хлеба. Никакие комиссии помощи беднякам не могли справиться с растущим числом нуждающихся. Немало гостей повидала в эти годы оденсейская тюрьма, мрачное, похожее на тяжелый ящик здание у городских ворот. Каждый день приносил жителям окраин новые заботы.

— Все эта проклятая война! — говорили они со вздохом. — А тут еще комета появилась…

Мартовским вечером 1811 года целая толпа женщин собралась возле массивных стен церкви Св. Кнуда посмотреть на хвостатую звезду и обсудить ее появление. Все сходились на том, что добра от нее ждать не приходится.

— Знахарка Метта из Эйбю сказала, что конец мира недалек! — поделилась с соседками своими сведениями жена сапожника Андерсена Мария, немолодая, но крепкая женщина с блестящими темными глазами. — Бог, значит, разгневался на нас, вот и послал комету.

Прижавшийся к Марии худенький мальчик лет шести жадно слушал разговоры взрослых, со страхом поглядывая на небо: а вдруг вот сейчас комета упадет и с грохотом разобьется?

— Господи, ведь она только ударит своим хвостом — и конец! — ахали женщины. — Ведь хвост у нее не меньше как миль тридцать в длину будет!

— Да неужто так много? Я думала, мили три, не больше.

— Ну да! Она же далеко, а хвост вон какой огромный.

— И не тридцать и не три, а много миллионов миль, — вступил в разговор подошедший сапожник Андерсен.

К его сообщению многие отнеслись недоверчиво: этот Андерсен вечно что-нибудь такое выдумает! Всего-то-навсего холодный сапожник, а воображает себя умнее всех. Слыханное ли дело — миллионы, когда до Копенгагена только тридцать две мили!

— Ну, как там ни считай, а одно ясно: беда нам будет от этой кометы! — вздохнула соседка Андерсенов тетка Катрина.

— И не говорите! Всюду ведь недобрые приметы, — поддержала ее Мария. — Вот у нас недавно свеча горела-горела, да и согнулась прямо в сторону малыша… Прямо не знаю уж, чего теперь ждать.

Соседки качали головами: да, это уж хуже некуда. Значит, мальчик не жилец на свете.

— А ведь какой мальчик-то! Лучше его и не сыщешь! — продолжала Мария, напав на свою любимую тему. — Тихий, послушный, никаких с ним забот. Сидит себе, играет с веточками и листьями да шепчет что-то про себя. А уж до чего умен — это просто удивительно. Недавно взяли его в театр: хоть и мал, а все же ему радость! Ну, вошел он в зал, огляделся и говорит: вот если бы у нас было столько бочонков масла, сколько здесь людей, то-то бы я наелся! Это ж и взрослый такого не придумает… Я не хочу его хвалить при нем — это ему вредно, но только что правда, то правда. Ханс Кристиан — необыкновенный ребенок. Конечно, красотой он не вышел, но для мальчиков это и не важно.

И Мария ласково погладила своего любимца по длинным светлым волосам.

— Будет тебе, Мария, — остановил ее муж. — Всякой матери ее сын кажется лучшим… А что до кометы, так зря вы себе голову забиваете всякими страхами. Ничего плохого от нее не будет, пролетит мимо нас своей дорогой и скроется. Это ученые люди говорят, а не какие-нибудь старухи.

— Тебе, Ханс, только бы смеяться над всем, что другие говорят! — возмутилась Мария. — Дьявола ты тешишь своими разговорами, не к ночи он будь помянут.

— А может, он и дьявола не боится? — насмешливо предположила тетка Катрина.

— Зачем же я стану его бояться? — спокойно возразил сапожник. — Ведь зло есть только в сердцах людей, а дьявол — это пустые выдумки.

— Замолчи! Замолчи сейчас же!

Мария в ужасе сорвала с плеч шаль и набросила ее на голову сына, чтоб он не слушал этих кощунственных рассуждений.

— Погубишь ты нас всех! С дьяволом шутки плохи — рассердится да утащит к себе…

Под платком было душно, темно и страшно. Мальчик заплакал.

— Ну вот, довел ребенка до слез… Ничего, сыночек, отец просто пошутил, не бойся! — успокаивала его Мария, освобождая от платка.

— Пойдем-ка домой, малыш! — сказал сапожник. — Я тебе там новую игрушку смастерил.

Слезы сразу высохли, некрасивое лицо мальчика просияло и похорошело от улыбки.

Ухватив за руки отца и мать, Ханс Кристиан поспешил домой, на время забыв о хвостатой звезде и кознях дьявола.

Ханс Андерсен был плохим сапожником: душа у него не лежала к этому ремеслу. Его пальцы, так ловко мастерившие затейливые игрушки, точно наливались свинцом, когда им приходилось браться за шило и сапожный молоток.

В детстве он мечтал учиться, но средств не было. А его отец, сапожник Андерс, в довершение всех бед сошел с ума, когда мальчику еще не было десяти лет. Мать со вздохом отдала Ханса в ученики к знакомому мастеру. Она была тщеславна, любила утешаться сочиненными ею небылицами о былом богатстве и даже знатности их семьи и мечтала, что хоть сын ее выбьется в люди. Но для этого нужно было столько денег! А их еле хватало на хлеб. Так и остался Ханс Андерсен прикованным к сапожному верстаку. Сапожный цех не дал ему звания мастера, и в основном он пробавлялся мелкой починкой. С утра до ночи он гнул спину над рваными подметками, ловя скудный свет, падавший из маленького окошка. Чтобы было светлее, рядом стоял стеклянный шар с водой. И часто работа выпадала из рук сапожника. Он мечтал, и в светящейся стеклянной глуби возникали картины одна другой ярче и заманчивее. Вот он на борту большого корабля. Впереди далекие южные страны, о которых ему приходилось читать. Высокие пальмы, песок, медленно шагающие верблюды проплывали перед ним. А вот шумные улицы большого города, где он никогда не бывал, и просторные светлые классы латинской школы, в которой ему не пришлось учиться…

Как-то к нему забежал гимназист с порванным сапогом. Пока шла починка, они разговорились, мальчик показал свои учебники, похвастался, что может даже по-латыни читать без запинки.

После его ухода Андерсен долго беспокойно бродил по комнате. Несколько раз он брал в руки очередную работу, но тут же раздраженно бросал ее обратно на верстак.

— Слушай, Ханс Кристиан, — сказал он подошедшему сыну, — когда ты вырастешь, будь упорным и настойчивым, не бойся нужды, отказывай себе во всем, но добейся одного: учись! Хоть бы тебе удалось пойти по этой дороге, раз уж у меня так не получилось…

— А что от этого бывает, когда человек учится? — спросил с интересом Ханс Кристиан.

— О, тогда человек может зажить счастливо! — уверенно ответил отец. — Ты подумай: ученые люди хорошо зарабатывают. Значит, можно покупать сколько хочешь интересных книг, каждый вечер ходить в театр, а потом отправиться в далекое путешествие, повидать чужие края…

— Ну и нечего забивать голову ребенку! — вмешалась подошедшая Мария. — Будто уж без учения нельзя хорошо прожить! Займется каким-нибудь ремеслом, будет сыт, одет — чего же ему еще? Он и то растет у нас прямо как графский сынок — ведь я его никогда не одену во что-нибудь рваное или грязное да и умыть хорошенько не позабуду. И в комнате всегда чисто и прибрано. А чистота — лучшая красота! Голодать ему тоже еще не приходилось. Разве я в его возрасте так жила? Меня отчим зимой выгонял на улицу просить милостыню в рваной шали да в старых деревянных башмаках. А не принесешь ничего, так побьет. Уж сколько раз я вечером сидела под мостом и плакала: страшно было идти домой с пустыми руками, а просить у людей — до смерти стыдно, да еще не всякий и даст…