— Кто хочет посмотреть на барынину истерику? Четыре гроша за вход! — иронически провозглашала служанка, вместо того чтобы бежать за водой. Вечером начиналось примирение. Та же служанка, по наущению хозяйки, прокрадывалась в кабинет и отливала ром из заветной фляжки Мейслинга, чтобы сварить пунш себе и фру. Хозяин, обнаружив это, приходил в ярость и разом допивал остатки: надо же и ему было иметь хоть какое-то утешение!
Жизнь в Хельсингере была дороже, чем в Слагельсе, и долги Мейслинга росли как снежная лавина. Всю накопившуюся в нем желчь этот непризнанный поэт, педагог поневоле и несчастный муж изливал на окружающих, и, как и в Слагельсе, чаще всего козлом отпущения служил ему Ханс Кристиан.
К прежним поводам для придирок, насмешек и недовольства прибавился новый: Мейслинг стал упрекать своего жильца, что тот слишком дорого ему стоит. «Этот мальчишка просто объедает нас!» — думал он, косясь на быстро пустевшую тарелку Ханса Кристиана. Разумеется, умалчивать об этом он не считал нужным, и каждый день за столом поднимались разговоры о том, что продукты дорожают и за двести ригсдалеров в год кормить и содержать человека — это просто себе в убыток!
Постепенно хозяева начали экономить за счет жильцов: нельзя ведь лишить мяса или другого блюда подороже главу дома, детям тоже нужно хорошенько поесть, а у фру Мейслинг слабое здоровье, при ее предрасположении к истерикам надо как следует подкреплять свои силы! Ну, а Иенс и Ханс Кристиан могут обойтись и чем похуже, все равно их не накормишь досыта! Чтобы избавить служанку от лишних хлопот, их скудная порция накладывалась на одну тарелку. Под пристальным взглядом Мейслинга кусок застревал в горле, и Ханс Кристиан вставал из-за стола полуголодный. Вскоре он стал почти так же худ, как в тяжелые копенгагенские времена. Сшитый «на рост» костюм свободно болтался вокруг костлявой фигуры. Во время ночных занятий он часто ощущал страшную слабость, волной пробегавшую по телу: голод и переутомление давали себя знать. К тому же в комнате стоял адский холод: дрова тоже надо было экономить, и в жадную пасть печки клалось всего пять-шесть тоненьких поленец. А пойти куда-нибудь в гости и обогреться от приветливой улыбки хозяев, теплой печки и чашки чаю было невозможно: Ханс Кристиан жил на положении узника. После конца уроков двери школьного здания запирались, и он не мог выйти. Даже в церковь Мейслинг запретил ему ходить. Оставались две возможности: сидеть за книгами или возиться с ректорскими детьми. Иной раз это было бы и неплохо: Ханс Кристиан умел забавлять детей и сам всей душой мог отдаться игре. Но чаще всего выходило так, что дети бесцеремонно оставлялись на его попечении, а его мучила мысль о неприготовленных уроках. Кое-что все-таки ему удавалось: по математике в Хельсингере он стал получать отметку «очень хорошо», в Слагельсе казавшуюся недоступной. Но языки оставались слабым местом, и он с ужасом смотрел на толстые черные томики древних авторов. Иногда он явственно видел, как над ними кривляется, злобно ухмыляясь, костлявый призрак: латинская грамматика. Господи, никогда ему не одолеть ее, он и вправду, видно, безнадежный болван! Не лучше ли бросить все, не дожидаясь, пока Мейслинг исполнит свою угрозу выгнать его из школы?
Письма Ханса Кристиана в Копенгаген превратились в сплошной стон. Но жаловаться на голод и холод, на безобразные сцены, происходящие в доме, на попойки хозяев он не считал возможным. Поэтому Коллин только головой качал, удивляясь отчаянию и унынию своего питомца и объясняя все это его нервным, неустойчивым характером: ведь Ханс Кристиан и из Слагельсе писал о грубости Мейслинга и о собственной неспособности, а потом благополучно переходил в следующий класс и получал от ректора блестящие характеристики. Это особенно сбивало с толку Коллина: не далее как в августе Мейслинг писал, что ученик Андерсен обладает тремя превосходными свойствами, редко встречающимися вместе — стремлением хорошо учиться, редким прилежанием и абсолютным послушанием. А из писем Ханса Кристиана выходило, что ректор не признает за ним ни того, ни другого, ни третьего…
В конце концов Коллин написал Мейслингу, прося объяснить причину такого противоречия. Ответ он получил очень резкий, местами даже грубый, но отнюдь не способный прояснить дело. По-видимому, действительно надо бы забрать оттуда беднягу, думал Коллин, ведь для успешных занятий так важно спокойствие души! Да, но куда же его определить, что с ним делать? Неужели прахом пойдут все четыре года стараний? Нет, это не выход… Может быть, все-таки удастся дотянуть до конца, ничего не меняя? Фру Вульф, получавшая еще более пространные и жалобные письма, горячо сочувствовала Хансу Кристиану. Она угадывала, что ректорский дом — далеко не то место, где могут совершенствоваться нравственные качества юноши. Свое мнение она сообщила Коллину, оба согласились, что нужно бы принять какие-то меры, но к практическому решению не пришли, и пока что все оставалось по-прежнему.
Камнем на душе Ханса Кристиана было положение матери. Когда-то бодрая и энергичная Мария с годами очень изменилась. Последним толчком оказалась смерть Гундерсена: ей не о ком больше было заботиться, и жизнь потеряла смысл. К тому же и здоровье совсем расшаталось. Все чаще и чаще она прибегала к рюмочке — сначала, чтобы согреться, когда приходится стирать в холодной воде, потом, чтоб забыть обо всех потерях, о горькой нужде, об одиночестве… Теперь ее поместили в богадельню, и оденсейские друзья с плохо скрытым осуждением писали Хансу Кристиану о ней. И опять его, как когда-то в детстве, больно уязвляла человеческая жестокость: бедная старая мама, не всегда же она была такой! Много понадобилось ударов, чтоб она сломилась… Он жалел ее всем сердцем и, думая о ней, всегда обращался памятью к детству, когда она была его утешением, опорой, защитой.
Дрожа в нетопленной комнате, с горящей головой и стынущими руками он писал стихотворение о больном мальчике. В жару ему чудятся воздушные радужные видения, а мать плачет, слушая его предсмертный бред. Он и сам плакал, когда писал это: ведь точно так все было, когда он болел корью! Да и теперь бывают похожие минуты, только матери нет рядом…
— Опять я слышу, что вы сочинили какие-то стишки, вместо того чтобы заниматься делом! — разбушевался Мейслинг. — Покажите мне их немедленно! Я в этом деле достаточно разбираюсь, и если найду там хоть искру таланта, то, так и быть, прощу вас…
Ханс Кристиан молча принес стихотворение «Умирающее дитя» и с тревогой ждал приговора. Лицо Мейслинга скривилось презрительной усмешкой.
— Чепуха! — отчеканил он, бросая на пол смятый листок. — Сентиментальная дребедень, ничего больше! Безграмотные писаки, которые царапают на заборах или распевают на ярмарках свои произведения, — родня вам во всех отношениях. И ради этой пачкотни вы обманываете доверие своих благодетелей, которые пригрели вас, нищего бродяжку! Никогда вам не стать студентом — университет не для таких, как вы. Сумасшедший дом — вот ваше будущее!
Медленно, как слепой, добрался Ханс Кристиан до своей комнаты и там долго сидел, уставившись в одну точку. «Сумасшедший дом! Сумасшедший дом!» — грозно звучало в ушах. Он упал на кровать и спрятал голову в подушку, но страшные слова не хотели оставить его в покое.
«Сумасшедший дом, сумасшедший дом!» — Костлявая фигура с отсутствующим взглядом голубых глаз промелькнула перед глазами. Его дед!.. А может быть, это он сам? Он испуганно огляделся. Нет, все на своих местах, он пока что все видит и понимает. «Это» еще не началось. Кажется так, кажется… А может быть, именно из-за «этого» он не такой, как все? Ведь никто вокруг не чувствует так остро малейший укол, никто не может и радоваться так от каждого пустяка: мелькнувшего солнечного зайчика или капли росы на листе. Никто не сидит целыми часами, ничего не видя и не слыша, погруженный в свои фантазии… Нормальные люди так не ведут себя!
Он вскочил и, рывком выдвинув ящик стола, стал рыться там. Необходимо сейчас же найти одно письмо Коллина и перечитать его. Оно всегда на него хорошо действовало. Как это там? «В трудные минуты говорите себе в утешение, что вы знаете многих хороших людей, которые вас любят». Но это письмо куда-то затерялось, как назло, подворачиваются совсем другие…