Курт замялся, отведя взгляд в сторону, вновь подумав о том, о чем частенько забывал – о своем немалом знании всего того, что оставалось неизвестным его более старшим сослуживцам, и сохранение в тайне этого знания блюлось им жестко и неукоснительно не только лишь из-за полученного на этот счет строгого наказа. Не будь его – и тогда Курт двести, тысячу раз подумал бы, прежде чем приоткрыть завесу тайны.

– Не хотелось бы тебе этого знать, Дитрих, поверь мне, – отозвался он, наконец, сбавив тон. – Но к нашей службе это касательства не имеет: мы делаем то, что должно, и это все. Плевать, почему кто-то убивает соседа или режет кёльнских детей: в угоду ли Сатане, иному богу или себе самому, – он должен быть уничтожен, и в этом колебаний быть не может. И у тебя быть не должно.

Тот не ответил, и Курт затылком ощущал взгляд – внимательный, пристальный; ощущал, но не обернулся к этому взгляду, понимая, что сослуживец прочтет в его глазах то, что в мыслях, а именно – чувство вины за то, что обретенными знаниями посеял семена сомнений в его душе. Это было нелогичным, неоправданным; разумом он понимал, что не может отвечать за то, сколь крепки в душе другого его убеждения, принципы, вера, однако чувство жалости к неведению не безразличных ему людей пересиливало все, являясь лишним доказательством того, насколько тяжело и опасно приближать к себе кого бы то ни было…

Молчание давно простерлось за рубеж допустимого, рождая неловкость и напряженность; Курт уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, не имеющее никакого отношения к обсуждаемой теме, даже и вовсе к делу, чтобы рассеять тучи, однако попытку восстановить прежнюю непринужденность пресекло появление отца Юргена с желтой, как старая кость, трубкой пергаментных листов в руке, перевязанных тесьмой во множество оборотов.

– Вот, – сообщил священник, поспешно прикрыв дверь за собою и, приблизясь к столу, замер в нерешительности, не зная, кому следует передать принесенную им семейную реликвию. – Вот, – повторил он, протянув свиток Ланцу. – Полагаю, что мало у вас останется вопросов после прочтения сего труда; однако, как я уже упоминал, я буду готов ответить на каждый, если все же…

– У меня к вам просьба, отец Юрген, – несколько неучтиво, однако с самой благожелательной улыбкой оборвал его Ланц, и тот с готовностью закивал:

– Да-да, майстер инквизитор, все, что угодно, что смогу…

– Мы отвлекли вас от обеда, насколько я слышал; стало быть, особенно суматошиться не придется. Просьба – накормите мой молодняк, мы в пути с ночи, и у обоих с раннего утра ни маковой росины. Только без лишних ушей и глаз в трапезной.

– Конечно… – растерянно проронил святой отец и, спохватившись, закивал снова, попятившись к двери. – Конечно, я сейчас распоряжусь, мигом…

– Это еще одно преимущество, обретаемое вместе со Знаком, – заметил Ланц беспечно, когда дверь вновь затворилась за святым отцом. – Еще минута – и он бы стал во фрунт с выражением полного яволь в глазах… Оцените, сосунки. Вы таки получите свой завтрак, и при этом я сэкономил ваши средства.

– Ave, – согласился Курт, молчаливо приняв невысказанное предложение оставить произошедший минуту назад разговор, и кивнул на свиток в руке сослуживца. – Может, выслушаем дедушку? Выглядит внушительно; похоже, история несколько сложнее, нежели известно добрым горожанам.

– Читай, – пожал плечами Ланц, бросив ему пергамент через стол. – А мы послушаем; так лучше, чем втроем толпиться над одним листком.

– Не вскрывали, похоже, давненько, – заметил Курт, разматывая тесьму. – Не похоже, чтобы вообще хоть раз за последние несколько лет.

– Возможно, и нам перечитывать не захочется? – предположил Бруно мрачно; он не ответил, положив листы перед собою на стол и прижав ладонями концы свитков.

Benedices mei, Domine[387].

По долговременном и тягостном раздумьи Deo juvante[388] дерзнул я все же изложить содеявшиеся в городе Хамельн, где назначено мне Господом нести свое пастырское служение, события, потрясшие град сей в недавнем времени, и как устно невозможно мне передать никому все сие, то оставляю слова пера моего ad perpetuam rei memoriam[389].

В лето года 1284 Anno Domini[390] приключилась нам великая напасть от крыс, заполонивших собою подвалы и подполы, и хранилища, и домы наши, учиняя порчу снеди, запасам, имуществу и даже самим нам, ибо по неисчислимости своей весьма осмелели и не таились уже, не скрывались в ходах своих, завидя человека близко, а оставались, где были, смотря на жителей, точно бы новые хозяева города, или даже по временам ночами возможно было обнаружить подле себя в постеле или же подле детей своих одну из тех созданий, уже готовую накинуться на жертву свою. Никоим образом извести оных тварей не умел никто, ни ядами, ни капканами, никакими иными средствами, ибо вскорости яда они брать перестали, а капканов избегали с истинно диавольскою хитростью, внушенной им не иначе как самим отцом лукавства и злобы, и оставалось нам только лишь каждую из них, видя перед собою, изничтожать ручно, ограждая домы свои и имущество, и запасы, и нас самих хоть сколько-нибудь от их посягательств, однако же добиться мы не сумели так ничего, лишь только при встрече с кем-либо из горожан стали они отскакивать несколько в сторону, озлобленно ощериваясь и точно бы грозя расправою.

Теперь же должно мне сделать некоторое digressio a proposito[391] в моем повествовании, дабы описать того, чьи деяния переменили житие нашего многострадального града, сделав неузнаваемым лице его и поселив неизбывную печаль в душах наших. Сей человек звался Фридрихом Крюгером, чей дом отстоял весьма вдалеке от прочих, не оттого, однако, что был он изгой или же нелюдимый по сути своей, ибо, хоть и не отличался оживленностью характера, а все ж никто не чуждался его и он никого также; жилище же его занимало место столь отдаленное, под самою стеною, ибо был он по делу своему углежогом, и работа его была, где и дом, и таким отведенным своим расположением он не досаждал жителям Хамельна. Жена его отошла ко Господу, credere volo[392], в зиму 1280 Anno Domini, оставив его одного с дочерью Хельгой, и никто не мог заметить его в ненадлежащем исполнении отеческого долга или же пренебрежении им, и во все время, что знали сего человека все мы, бывал он учтив, занимался делом своим и никогда не имел обыкновения принимать участия в чьем-либо бытии более, нежели это потребно было по необходимости.

В шестнадцатый же день месяца июня Фридрих Крюгер, явившись к магистрату, объявил пред всеми, что в его воле избавить город от одолевших его тварей, житья от которых уж не стало и вовсе, и если сбудется по слову его, то пускай магистрат из казны своей либо же жители совокупно, каждый со своей долей, уплатят ему, сколько он скажет. Никто из горожан наших не стал раздумывать над тем, должно ли им принять сей договор, а тотчас дали свое согласие, затем чтобы он извел крыс, как ему угодно, и платить условились, ибо мочи не стало уж их выносить никоим образом.

Все мы помышляли и убеждены были, что смешал он какой-либо особенно сильный яд, который погубит их всех разом, не оставив ни единой, и выдумал, как это сделать, чтобы дать его им, либо же иное что, весьма хитрое, чего нам в ум войти не могло, однако же сотворилось нечто иное. Тем же утром, тотчас, как отошел он от собрания жителей, Фридрих Крюгер вышел на улицы города, и имел он в руке своей деревянную флейту, звучащую весьма благозвучно и сладкогласно, и – eho miraculum![393] – крысы выползали из нор своих, выходили из домов наших и из подвалов, и из подполов, от мала до велика, и с потомством своим, и шли за ним, слушая его.