И так, идя по всем улицам, собрал он округ себя их всех и повел их к восточным воротам и, пройдя мимо стражи, отправился далее, покуда не пришел на берег Везера, где, как видели те немногие, что отважились пройти следом, стал он у каймы крутого берега, а крысы все, точно бы серый поток, лились мимо ног его в воды реки, и воды поглотили их.

Confiteor[394], и я со всеми купно возрадовался в тот день, и я также нисколько не помышлял задумываться над его силою, и что он делал; а когда и задумался, то (ne inters in judicium cum servo Tuo, Domine[395]!) решил в сердце своем умолчать о мыслях своих, даже и перед собою самим, ибо такова была радость наша и моя от свершившегося.

Случилось же так, что, когда сей человек потребовал плату свою, некие из жителей Хамельна отреклись от своих обещаний, попеняв ему, что оглашенная им цена велика, но и меньше не хотели дать, возбудив и прочих на противление, убедивши, что платить не следует; а как изничтожил он крыс бесспорно и несомненно колдовством, то и должен быть в благодарности уже хотя за то, что его никто не предает в руки братьев Святой Инквизиции, от коих он и обрел бы плату свою согласно заслугам своим. Так сказали виднейшие люди города, и так повторили прочие все, расторгнув договор свой с Фридрихом Крюгером и не отдавши ему обещанного. Тот же отошел от них, не став спорить ни с кем, и всеми полагаемо было, что он свою участь принял и с ответом таковым смирился, чего ожидать возможно было бы, потому как, хотя и дурно сие – ибо сказано во Второзаконии «non negabis mercedem[396]» и «sed eadem die reddes ei pretium laboris sui[397]» – а истина в сих словах была немалая. О, как обманулись они в чаяньях своих, и град наш оказался пред лицем беды своей; воистину, изречено не о сем ли было – «Lacrimosa dies illa[398]»?

Миновала неделя и еще три дня, и тогда вновь увидали его на улице с флейтою, и вновь заиграл он мелодии свои, и – o misericors Dei![399] – не твари бессловесные, дети шли за ним, точно купность агнцев безропотных, послушных воле пастыря, каковой воистину был не пастырь, но наемник, как сказано у Иоанна, и никто не мог воспрепятствовать ему вести их за собою, ибо все прочие поражены были неведомым трепетом и оцепенением, кое сбросить с членов своих невозможно было никак. И стояли мы каждый, где был, у дверей домов своих и в домах своих, и на торжище, и кто где был в тот час, тот остался там, видя, как отдаляются чада города нашего все, от самого мала, на руках у прочих несомые, до двунадесяти лет, и не умея ничего сотворить в противудействие. И долго весьма пребывали все мы в таком онемении, и никто не может даже и по сей день сказать, сколько так минуло времени; когда же смогли мы подвинуться с места, то немалая доля горожан бросилась в домы свои и затаились там, сокрушенные всем приключившимся и точимые ужасом и плачем, а отцы же и матери, и большие братья, и прочие сродники ушедших чад устремились вослед за Фридрихом, надеясь настичь его и отнять детей своих; и я с ними был.

Фридрих же Крюгер, вышед из восточных врат Хамельна, направил стопы свои прочь, и видели стражи, столь же пораженные нечувствием телесным, как и все мы, что шел он, ведя чад наших за собою, к Везеру, и поняли мы в тот миг, что присуждено детям нашим следовать за сгубленными им тварями в воды реки, дабы так отмстить хотя не всякому, но большим. И точно, дойдя до Везера, где видели некогда падающих в волны крыс, погоняемых флейтою, узрели мы у края того берега Фридриха Крюгера, и был он один, и не было подле него чад города нашего, ни отрока, ни младенца, и вид его был утомленным и изможденным, и диавольская флейта его лежала у руки его в траве, молчаливая и страшная. Тогда устремились к нему все, и мужчины, и женщины из пришедших на реку, и, схватив, повалили его, и связали, и стали бить, находясь в исступлении и неистовстве; я же (peccavi![400]) стоял в отдалении, не имея силы вмешаться, ибо было бы мое слово, quasi vox clamantis in deserto[401], а кроме того, сколь сие ни прискорбно носителю сана, не имел такового и желания, пребывая также в немалой горести и скорби, и даже (bis peccavi![402]) во гневе.

Горожане же, напитав первую свою жажду отмщения и несколько ею утолившись, стали допрашивать Фридриха Крюгера, где дети наши и что он сотворил с ними, грозя ему муками и страшною смертью; тот же нисколько не боялся, глядя на всех на нас взором надменным и даже снисходительным, словно были мы младенцы или ж вовсе даже животные, яко псы, слышащие все то, что говорит их обладатель, но исполняющие, не разумея, и сами ничего выговорить не могущие. Долго он молчал, не отвечая, снося новые побои с улыбкою, от коей меня, говорю, не тая в душе, оковал холод и страх; ни единожды не приводилось мне видеть лице его столь ужасно переменившимся. Наконец, когда сил не достало у него терпеть, или же возжелалось ему продлить мучения наши, так повествуя с детальностями и красками совершенное им, стал он отвечать нам, и мы слушали все, словно бы вновь пораженные окаменением, но сие было теперь не от колдовского действия, но от того, сколь ужасны были слова его и то, как говорил он их нам. Страшную проповедь его, как сумел я уяснить и запомнить, изложу здесь для тех, кто ex officio[403] сумеет, быть может, когда-либо прочесть написанное; я, как и все, потрясен был событиями, исполнившимися столь стремительно, и сотворившеюся в Фридрихе Крюгере переменой, а посему зане прошу меня простить за, может статься, изложение не всецелое либо же путаное, но дабы не пристало обвинить меня в неправде, то того, чего не запомнил явственно или что не сумел уразуметь вовсе, миную в рассказе своем.

Говорил же он, что напрасно родители чад наших страдают о них и печалятся об участи их, и что руководился он не единым лишь движением души его, о коем сказано «oculum pro oculo, et dentem pro dente[404]», но исполнял сказанное так: «et alias oves habeo quae non sunt ex hoc ovili et illas oportet me adducere et vocem meam audient et fiet unum ovile unus pastor[405]», как и изрек он нам, ошеломленно внимающим его кощунству. Многое говорил он о человеке, чего не могу я и по сю пору взять в толк то ли по малому вежеству моему, то ли по еретичеству помыслов его, а может статься, помехою было оцепенение души и разума моего, поникших от тоски и горя. Вот, что помнится мне и что ясно было сказано, как день, и неистолкуемо по-иному: «Жил я средь вас, говорил он, и сносил бессмысленность вашу, и смирялся с глупостью человеческою, и принимал законы ваши, и исполнял их, когда же совершили вы обман сей, недостало у меня более терпеливости, и исполнил по писаному: «quale pretium, tale opus[406]»». Говорил сей человек, что чада наши избавлены им от нас, покамест они малы и не возросли душою и не утвердились в косности разума нашего (dimitte me, Domine, non dixi[407]!), затмленного нашими суеверьями, кои мы зовем верою, и прочее такое говорил он, хуля и Господа, и Церковь, и законы мирские, но столь его словеса были странны, столь удивительно сплетались они, словно бы игра страшной его флейты, коя манила к себе чад наших, что и хула эта из уст его звучала, точно назидание и новое откровение (dimitte me, Domine, iterum[408]!), и переложить его слова своею рукой я ныне не сумею, ибо они не свиваются в такую вереницу, как свивались у Фридриха Крюгера; и стояли мы подле, и слушали, ужасаясь и не имея сил перервать его богохульство.