А узор ей, наверное, понравится. Должен понравиться. Потому что там и цветы, и листья, и птицы — как в лесу летом. Решетка вокруг панского сада уже совсем старая и ржавая. А если вместо нее Анджеев узор поставить… правда, это ж сколько его нужно, чтобы вокруг всего сада… зато красиво будет — как будто это и не решетка вовсе, а просто цветы и птицы… Хотя, конечно, если подумать — все равно решетка. Так оно всегда и было раньше. И так будет… С чего бы это всему меняться?
Анджей часто думал об этом — и ему казалось, что он многое понял с тех пор, как много лет назад смотрел вслед панночке — сквозь ограду, вцепившись замерзшими пальцами в холодные ржавые прутья. Наверное, он мог бы все понять еще тогда — про эту решетку. Только ему очень не хотелось понимать. А теперь он уже достаточно взрослый, чтобы понять. Вот решетка: с одной стороны панночка, белое платье мелькает в сумерках сада, как облако (не дотянуться — только смотреть), а с другой стороны — он, Анджей, босяк и безотцовщина. И оттого, что он выучился ковать красивые железные цветы, ничего не изменилось. И оттого, что решетка станет красивой, с цветами и птицами, тоже ничего не изменится. Она так и останется решеткой. Навсегда.
Времени бы вот только побольше — узор поскорее доделать… хотя какое сейчас время, конец лета, самая работа. То одно ломается, то другое, лошади все время подковы сбивают и теряют… или, вон, ломают…
— …Конешное дело, сломается, когда целые дни по оврагам в лесу прыгать… со столичными-то господами… Вон, глянь, сынку, может эта подойдет? Копытца-то у ней махонькие — что у козы…
Анджей вздрогнул — дядь Янек, распрямившись над кучей старого железа, протягивал ему на коричневой ладони тускло блестящий серебристый полумесяц. А дядькины глаза смотрели на Анджея внимательно, вдумчиво — и почему-то сочувственно. Успокоившаяся лошадка, которую Анджей уже бог весть сколько времени легонько поглаживал по теплым бархатистым ноздрям, вопросительно скосилась на него — мол, ну чего остановился-то, хорошо — давай дальше гладь.
Анджей торопливо ухватил из дядькиной руки подкову — чуть не уронил, чувствуя себя бог весть почему неловко под пристальным дядькиным взглядом.
Дядька вздохнул, отвел наконец-таки свои глаза, присел с кряхтеньем на чурбак возле наковальни. Потянул из-за пазухи старую, почти дочерна просмоленную трубку. В последнее время он все чаще вот так сидел — то на спину жаловался, то на ноги. Сидел и смотрел, как Анджей молотом машет. И даже замечаний уже почти не делал.
Пепел неторопливо вываливался из дядькиной трубки сухими хрупкими чешуйками (как крылья мертвых бабочек? — мертвые крылья, уже потерявшие цвет и форму… при чем тут бабочки?.. Анджей вздрогнул от странного, привидевшегося вдруг в хлопьях пепла у дядькиных ног…). И дядькин голос был тоже неторопливым, бесформенным и еле слышным — как пепел:
— Спортила она тебя. Совсем спортила. Ведьма.
— Она не ведьма, дядь Янек! — вырвалось.
Слетело с языка, прежде чем Анджей успел подумать.
Наверное, надо было спросить: «Кто? О ком это вы, дядь Янек?» — а самому дыхание перевести. Глазами удивленно поморгать под пытливым дядь-Янековым взглядом. И уж никак не орать во всю глотку с возмущением — как будто кто-то с размаху да без предупреждения сунул кулаком под дых; а там и так почему-то уже больно.
А ведь и правда — больно. Хотя, подумать, какое ему дело до того, как ее дядя Янек называет? Какое ему вообще до нее может быть дело? А вот получается — может. И он сам только что в этом дяде Янеку признался — своим криком заполошным.
А самое плохое, что ему никак не удавалось поймать дядькин взгляд — тот все бродил где-то среди чешуек скользящего вниз пепла.
— Вы ж сами говорили, дядь Янек, что она тетю Рену спасла и Снежану… Вы же сами…
Дядька нетерпеливо мотнул головой — не то соглашаясь, не то отрицая. А когда поднял глаза — они оказались у него почему-то очень старыми и усталыми. Смертельно усталыми. Цвета пепла возле его ног.
— Дурак ты, Анджейка. Потому и спасла, что ведьма. И спортила тебя потому же. Смотреть на тебя тошно, Анджейка. Тебе вон годов уже сколько? — сердито махнул рукой, перебивая Анджеев ответ. — Руки-ноги на месте, с лица тоже не страшный, Снежанка-то вон… да ладно… Друзья-то все уже переженились, братец твой рыжий — куда уж — тоже…
И опять сердито махнул рукой на открывшего рот Анджея. Тот хотел было сказать дядьке, что уж чем как братец — лучше насовсем в монастырь уйти. В хате как стая ворон поселилась: с утра до ночи ругань да крики, братец свою супружницу за косу — а она визжит, благо голосом господь не обидел; а там еще и маманя вступает с поучениями — и все криком, а то иначе ее, старую, не слышно; а потом и отчим — кулаком об стену — чего разгалделись, курицы… Анджей теперь и ночевать домой старался не возвращаться — прямо в кузнице себе лежанку приспособил…
— Ты думаешь, это я все один придумал? Бабы вон языки уже себе сточили — все об этом.
Дядька замолчал; сердито и шумно попыхтел — видно, задохся от непривычно длинной речи; нетерпеливо постучал уже давно выбитой трубкой о колено. Дожидался, не скажет ли чего Анджей.
Не дождался. Фыркнул, сунул трубку обратно за пазуху, как будто забыл, зачем вынимал.
— Лошадь-то небось сам назад поведешь?
— Сам, — согласился Анджей, отворачиваясь от внимательного дядькиного взгляда. Непослушная, шальная улыбка дергала кончики губ — еще обидится дядька. Плевать, о чем сплетничают соседи — им бы только языками трепать (и откуда только узнали — на лбу у него что ли написано?). Плевать, что об этом думает дядька. Снежанку только жаль — зря она взглядами да вздохами все Анджея провожает — вон, даже родитель обеспокоился… Зато он сам отведет сегодня лошадь. И, может, — а почему бы и нет? — увидит ее хозяйку. «Вот, я привел вам лошадь, панночка…» — «Спасибо, Анджей» — и, может даже, она узнает его? А почему бы и нет. А потом он будет стоять и смотреть ей вслед — как она уходит по залитой солнцем дорожке в своем платье, похожем на облако; маленькая девочка из его детства и снов — опять уходит, ни разу не обернувшись — и не почувствовав, как он смотрит ей вслед…
— Ох, ну и дурень, — тяжко вздохнул дядька, вынимая из крепко сжатых пальцев Анджея смятую в бесформенный узел подкову. — И где ж я тебе вторую такую достану?
— Вот, я привел…
— Спасибо, Анджей.
Он смотрел на нее испуганно. Почти ошеломленно. Не ожидал, что она вспомнит его имя? А она сама — ожидала, что вспомнит так быстро?
Лошадь ткнулась в ладонь теплым носом — поздоровалась. Марго провела ладонью по ее золотистой гладкой шее, запустила пальцы в нагретую солнцем гриву.
Раньше лошади ее боялись.
Чуяли волка.
Шарахались в сторону, шумно фыркали, выкатывая испуганные блестящие глаза. Но Марго умела их успокаивать. Ловила за гриву, похлопывала напряженно выгнутую шею, заглядывала в глаза. В самую глубину, темно-карию, теплую. И почти всегда находила там жеребенка — длинноного и неуклюжего, с пушистой гривкой и плюшевой шерстью. Непуганого и любопытного. «Здравствуй, малыш», — говорила Марго и осторожно гладила бархатные ноздри, доверчиво трогающие ее ладонь. Напряженная лошадиная шея расслаблялась под рукой Марго, лошадь вздыхала, втягивая ноздрями причудившийся запах — молока, свежей травы и земли, взрытой лошадиными копытами. Запах детства. Лошадь переступала неуверенно с ноги на ногу, как будто на мгновение они снова становились неловкими голенастыми ногами жеребенка — и с этого самого мгновения больше не боялась. Потому что с этих пор Марго пахла для нее не волком, а молоком и луговой травой — вкусным запахом давно прошедшего и почти забытого, такого короткого, жеребячьего детства.
Раньше лошади ее боялись… Раньше. А теперь?
— Ну пойдем, — сказала Марго лошади. И подобрала повод, теплый от рук все еще стоящего напротив Анджея.
Он смотрел ей вслед.
Мальчик, который когда-то давно протянул ей руку.