В десять лет (Стасю — четырнадцать, уже почти юноша, но рядом с крепышом-Владиславом выглядит заморышем) Владислав подарил родителю на день рождения фазана. Свой первый охотничий трофей (куропатки, утки, а также невинно и бесполезно убиенные начинающим стрелком воробьи — не в счет). Владислав готовился к вручению (то бишь убиению) подарка заранее. Выслеживал хитреца-фазана, часами терпеливо вылеживая в засаде на мокрой земле под колючими ежевиковыми кустами.
После нескольких неудачных попыток отказался от компании своего нового друга, легавого щенка Кусь-Летуна, который каждый раз срывал всю охоту, рано или поздно не выдерживая и выскакивая из засады с нетерпеливым лаем. Владислав стал крепко привязывать Кусь-Летуна, уходя в лес; и тоскливый обиженный взгляд щенка расстраивал его самого чуть ли не до слез. В знаменательный день, когда фазан должен был подвергнуться закланию, пошел дождь. Он начался на рассвете, и Владислав вымок до нитки под своим ненадежным укрытием из колючих ежевиковых веток, дожидаясь ветренника-фазана. Проклятая птица, до этого ежедневно оглушавшая полянку курлыканьем и ослеплявшая сиянием оперения, под дождь вылезать не желала. К вечеру небо на некоторое время прояснилось — и терпение юного охотника наконец было вознаграждено. Однако когда Владислав добрался со своей добычей до дома, вид она имела весьма жалкий — ослепительно-красивая птица почему-то превратилась в мокрый, грязный, окровавленный комок.
Владислав чуть не плакал с досады. Он кое-как отмыл свой подарок под ледяной водой возле колодца — замерзшие пальцы почти не слушались, а надо было торопиться. В доме уже садились за праздничный ужин, поэтому торжественного вручения подарка не получилось. Мама с ужасом ахнула, увидев мокрого, стучащего зубами Владислава; отец нахмурился — получалось, что младший сын бродит черт знает где весь день, отцовский день рождения, и не считает нужным явиться вовремя даже к праздничному ужину. Владислав был срочно отправлен переодеваться; фазан — поручен кухарке, уже изрядно утомленной приготовлением разнообразных деликатесов.
Когда Владислав спустился в столовую, гости уже вовсю жевали, а папа торжественно зачитывал во всеуслышанье какой-то длинный стих, подаренный ему на день рождения Стасем. Потом гости зааплодировали; хмурый, усталый и ничего не понявший из прочитанного Владислав незаметно протиснулся на свое место. Фазан, безжалостно ощипанный и пережаренный, был подан к концу ужина; соседка Владислава по столу, добрейшая женщина, громко переспросила у него:
— И что, правда, это ты сам добыл — папочке на день рождения?
Владислав уловил паузу в разговоре гостей — и принялся рассказывать, воодушевляясь все больше, про свой охотничий подвиг, мимоходом добавляя красок и подробностей. Ему даже показалось, что все не так уж и плохо получилось с этим фазаном. Однако рассказ был прерван на середине именинником. Тем, ради кого, собственно, и старался Владислав…
— Что это ты так побледнел, Стась? — заботливо и громогласно поинтересовался родитель, хрустя пережаренной косточкой.
— Фазана… жалко, — пробормотал Стась, смущенно опуская наливающиеся слезами глазами.
— А сам-то… сам-то какие воинственные стихи мне подарил, а?
— Это не мои… я же говорил, папенька… Это мой перевод с латинского…
— Ну-ну… скромничать-то…
Фазан был забыт. Владислав тоже.
Родители… Почему злосчастное стихотворение Стася, которое тот написал-то, наверное, за час — латинский, как и все прочие языки, ему давался легко — почему это стихотворение было оправлено плотником в тонкую рамочку и повешено в папином кабинете на стену; а от фазана, добытого ценой весьма нелегких для десятилетнего мальчика трудов, не осталось ничего? Кучка грязных перьев и обглоданных костей, закопанных кухаркой в помойную яму за домом, и смертельная обида заветного друга, славного пса Кусь-Летуна, который так до конца и не простил своего юного хозяина.
Почему Владислав, всегда с уважением и любовью (не показной — искренней) подчинявшийся родительской воле, так и остался для своих родителей вторым, нелюбимым сыном; а Стась, поступавший всегда не то чтобы наперекор, но всегда — по-своему, как будто ему было наплевать и на самих родителей и на их желания, — так и остался для них любимым?
Однажды, каким-то особенно тоскливым зимним вечером, когда уставшая сама от себя вьюга, рыдая, билась в дрожащие окна, прихворавший родитель призвал обоих сыновей к себе.
— Жениться бы вам, ребятки, — кашляя, слабым голосом просипел он. — Помру я…
— Папенька! — дуэтом возгласили братья. Владислав (восемнадцать) — с ужасом, Стась (двадцать два — на четыре года и четыре сотни книжек мудрее и скептичнее) — с укоризной.
— Внуков бы… внуков бы еще понянчить… — тоскливо, в тон хныкающей буре, выдохнул папенька, прикрывая бледные веки.
Владислав женился. Не откладывая — и не особенно выбирая. Невесту определили родители, некоторое время с увлечением обсуждая и перебирая достоинства возможных претенденток. Владислав вежливо соглашался и украдкой позевывал. Ему было все равно. Перечисляемые девицы в его глазах были одинаковы. Почти. Плотская любовь была уже им распробована и определена где-то на третье место в длинном списке жизненных удовольствий — после хорошей охоты на резвом коне и веселого кутежа в компании добрых друзей. Объекты этой любви (то бишь девицы и женщины, знатные и не очень — Владислав не брезговал и симпатичными крестьянками) особого значения не имели. В сущности, они все были одинаковы. Жениться — это как из целой конюшни выбрать одного-единственного коня, чтобы потом только на нем ездить на охоту. Скучновато немного, но для родительского счастья можно и потерпеть. И потом… конюшня-то все-таки остается — на случай, если выбор окажется не очень удачным…
— А ты-то как, а? — поинтересовался родитель у Стася на свадьбе его младшего брата. — Когда нас порадуешь?
— Не знаю, батя, — Стась рассеянно пожал плечами. — Без любви-то жениться… — и он опять пожал плечами. Не то осуждающе, не то удивленно.
— Внучков бы… — назойливо напомнил батя.
— Скоро будут, — пообещал Стась, кивая на Владислава, нашептывающего что-то на ушко своей разрумянившейся юной жене.
Владислав подарил бате долгожданного внука — ценой смерти своей юной жены. Роды были слишком тяжелыми, а она была слишком молода.
Владислав относил по ней траур — сколько положено. Даже пару раз украдкой (мужчине стыдно плакать даже по такому поводу) смахнул слезу во время похорон, глядя на нежный белый лобик в кипени кружев. Тех, что год назад окружали ее смущенное полудетское личико во время венчания, а теперь были навсегда прижаты ее затылком к жесткому ложу слишком большого и слишком темного для нее гроба. Раньше Владислав не видел смерти так близко, и ему было страшно. Хотя он и не хотел признаваться в этом самому себе (мужчине стыдно бояться — даже смерти, которая задумчиво улыбается ему окостеневшими губами мертвой юной жены).
Ему было жаль эту маленькую женщину-девочку, которая случайно (по желанию и выбору его родителей) стала его женой и матерью его сына. И — странно — он чувствовал свою вину перед ней. Ее убила случайность, а он… он просто позволил этой случайности произойти.
Он был не виноват… или все-таки виноват? Он не успел как следует узнать ее и привязаться к ней; проводил с ней слишком мало времени — а ведь она была такой милой и покладистой; почти не дарил подарков — а ведь она так радовалась всяким безделкам; часто бывал с ней невнимательным… Нет, не грубым, просто невнимательным — но это, кажется, ранило ее сильнее, чем грубость…
Да, он не любил ее.
Владислав чувствовал свою вину. Так же, как много лет назад чувствовал вину перед славным псом Кусь-Летуном, тоскливо и недоуменно смотревшим вслед своему хозяину. А раз он чувствовал вину — значит, в его поступках была какая-то неправильность. Владислав долго и безуспешно пытался понять — какая. Эти размышления были непривычными и неприятными — Стась, прочитавший целую прорву книжек, наверное, разобрался бы в этом куда быстрее. Но не могло быть и речи, чтобы поговорить об этом со Стасем.