— Ты иди. Вот так. Хорошо. Еще шаг. Ты, пожалуйста, только иди.

Волк, не подпускавший к себе ни одного человека, кроме Марго, безропотно подставил холку под тяжелую ладонь Анджея. Тот было заколебался, но потом, покачнувшись, вцепился дрожащими пальцами в густую шерсть зверя. Так они и шли — Марго, Анджей и волк. Шаг, еще шаг. От угасающего зарева, от гудящей толпы, от звонкого крика пана Владислава, пока еще сдерживающего эту толпу.

— Мы успеем. Успеем, — бормотала Марго. Себе? Анджею? Небу, смотрящему сверху хмуро и недоверчиво?

— Она научила меня смотреть… А я… Я чуть было все не проглядела… Это был мой костер там, понимаешь? Это вместо меня — ты… Она говорила: «Даже если все знаешь заранее, ничего нельзя изменить». Но иногда — можно. Понимаешь, иногда — можно…

Дышать было больно. Марго чувствовала, как воздух царапает обожженное горло Анджея, комком репейника ворочается в груди. Как горит обожженная кожа — будто огонь еще пылает, изнутри и снаружи, скручивая тонкую кожу в шипящий от боли пепел. Как подламываются слабые, непослушные ноги. Анджей должен был уже умереть от этой боли. Только смерть, разделенная на двоих — уже не смерть. Тяжесть, придавливающая к земле. Боль, раздирающая горло. Дыхание, похожее на огонь. Но не смерть. То, что можно выдержать. Трудно — но можно.

…Иногда — можно… Вырваться из заколдованной обреченности своих снов. Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Когда у тебя два сердца, два дыхания. Можно. Успеть.

А когда Марго совсем устала и покачнулась от тяжести, пригибающей ее к земле, волк подставил свой загривок под дрожащую ладонь Анджея. И хрипло вдохнул — боль, сжигающую горло и легкие. Смерть, разделенная на троих, уже не смерть. Боль, разделенная на троих…

— Мы успеем. Нам только бы до леса… Там есть хижина. А потом я расскажу тебе про мою старуху. И про волка. Ты только не споткнись. Нам с тобой нельзя спотыкаться. Держись вот так. За мою руку. И за волка. Мы удержим.

Его глаза были до сих пор закрыты. Марго даже подумала, что он ослеп. Но на несколько мгновений глаза все-таки блеснули в узких просветах между покрасневших век с опаленными ресницами. И Марго не услышала — а почти догадалась, что он хотел сказать, с усилием шевельнув обожженными губами:

— Дорога. Эта.

Марго поняла.

— Да, — ответила она. — Я помню.

Ее замерзшие пальцы отогревались в его уютной ладони. Вот так бы идти и идти… Чтобы дорога никогда не кончалась. И пусть эта дорога страшная и черная, и липнет к ногам, и тянет в себя, как болотная топь; и пусть эти тяжелые взгляды в спину, и ожидание ударов, и камни, до поры до времени зажатые в кулаках — ожидающие-Ожидающие — неверного шага, падения, страха. Пусть. Потому что его рука удержит ее, если она устанет и споткнется. Сильная, не по возрасту большая рука нескладного мальчишки — озябшую ладошку девочки в платье, похожем на облако.

— Вот так. Еще шаг. Мы успеем… Успеем…

После-сложие

— Они успели? Успели?

Ритка открыла глаза. Небо летело над ней — высокое, жемчужно-розовое. Торопилось к рассвету, алым цветком раскрывалось на востоке. Небо. Высоко. И так близко, что его можно потрогать.

…В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром… Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что его можно потрогать… Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и реальность, и кажется, что их тоже можно потрогать — как небо…

Потрогать и пережить заново — как будто именно они и есть твоя настоящая жизнь… А то, что раньше казалось жизнью, на самом деле — сон, который забудется еще до полудня… И его так легко забыть, и так легко поверить в то, что ничего не снилось…

Огонь.

Отражается в пустых глазах угрюмых, неподвижно стоящих вокруг людей. Вспыхивает короной на волосах женщины, бьющейся за окном. Обгладывает дочерна стены кузницы. Вцепляется в руки, рвущие засов на двери.

Воет раненым зверем, вгрызается в хрупкие кости балок, плюется горящими щепками, когда руки — такие слабые, маленькие руки — отнимают у него добычу. Из самой пасти вырывают почти уже мертвое человеческое тело. На этот раз — успевая. Успевая!

«Ты думаешь, я тебя оставлю? Я?! Тебя?!..»

Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?..

Уголь.

Чернота под ногами. Прилипает, тянет в себя, задерживает шаг. Но девочка в шелковых туфельках и в платье, похожем на облако, все равно идет по этой дороге — скользкой и липкой. Шаг. Еще шаг. Ей страшно: неизвестное ждет ее впереди. В зыбком тумане. За поворотом. За углом необитаемого дома на краю деревни. Шаг. Еще шаг.

«Если очень долго идти… Если у тебя хватит сил, мужества и терпения… Ты можешь когда-нибудь найти — свое место и свое время».

Дым.

Жесткая шерсть под ладонью — зарыться пальцами. Тепло. Глаза с золотистыми искорками. Небо, в котором можно летать. Небо — или пропасть, которая скалится у самых ног? Нам с тобой нельзя спотыкаться. Нам с тобой…

Ночь скользит над плечом черной птицей, косит лунным глазом. Земля упруго толкается в подушечки сильных лап, запахи переплетаются цветными узорами. Волчья тень летит рядом — шаг в шаг. Одно сердце, одно дыхание, одна на двоих жизнь.

Рука, протянутая через камни, крики и боль. Надежная, крепкая, на нее можно опереться, когда начинаешь скользить и спотыкаться на черной дороге. И пусть тогда взгляды в спину — как удары камней. И пусть неизвестность впереди. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть…

Ритка задохнулась. Перевела дыхание. Растерянно посмотрела на свои дрожащие пальцы, сжавшиеся в кулак. Как будто… ухватившие небо? Или грозящие ему?

Озираясь и недоумевая, как она сюда попала (пустырь? утро?), Ритка поднялась на ноги. Подхватила заскользивший с плеч плащ. Тускло-серый, похожий на драную половую тряпку. Черный, он же был совершенно черный… Шелковый, сияющий. Как волосы женщины, наклонившейся вчера над плачущей Риткой. «Мне приснился сон?»

Щенок заворчал, выбираясь из-под упавшего на землю плаща. Обнюхал Риткину лодыжку, пощекотал кожу горячим дыханием.

— Привет, — Ритка присела на корточки, погладила лобастую голову щенка. Нахмурила брови, припоминая. Сон? И позвала щенка — его новым именем. Карие глаза внимательно посмотрели на Ритку. Улыбнулись.

— Ты тоже… ты тоже видел этот… сон, да? А ее? Ты видел ее? Она ведь мне не приснилась? И… это ведь был не сон, да?

Щенок лизнул Риткину ладонь. Язык у него был горячий и шершавый.

— Я не спросила у нее… Они успели? Тогда, с Анджеем, они успели? Да? Ведь иногда можно успеть… Иногда…

Ритка вскочила. Отбросила плащ.

— Скорее! — крикнула щенку, обернувшись уже на бегу.

Иногда — можно успеть… Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть…

Выбираясь на дорогу, Ритка споткнулась, едва не упала. Щенок тявкнул, подтолкнул носом ее ладонь. Выпрыгнул на дорогу первым, обернулся.

Ритка остановилась на секунду, переводя дыхание. Задрала голову к небу, уже посветлевшему, перламутровому, как изнанка раковины. Створки взлетели и сомкнулись над головой, Ритка оказалась внутри. В самом центре. Моллюском в своем доме? Неудобной песчинкой? Песчинкой — будущей жемчужиной?

Ритка зажмурилась, вспоминая. То, что было — и то, чего не было.

Там, за закрытыми веками, тоже была дорога. Вязкая, черная, уходящая в бесконечность. «Если очень долго идти…» Где-то впереди, недосягаемо далеко, и в то же время очень близко, в эту бесконечность уходила от Ритки женщина. «Кто ты?» — «А ты?»…