Ей хотелось бы верить — и она почти поверила…

— Поверить можно во что угодно, девочка. Если тебе этого хочется. Говорят, вера слепа. Хуже. На самом деле она близорука. Безобразное часто кажется ей прекрасным, и наоборот. Знаешь, почему близорукость сквернее слепоты… почти всегда?

Марго покачала головой. Ее глаза слипались. Мягкий горячий оладушек, пропитанный медом, таял в ее пальцах — и оставить было жалко, и доесть уже не было сил. Марго с трудом перевела дыхание — наполнившийся желудок еле помещался под ребрами, и, собравшись с духом, сделала изрядный глоток пахучего травяного чая из глиняной кружки. Может, после чая и оладушек полезет?

Иногда Марго приходило в голову, что и стряпая, старуха по привычке немножко приколдовывает; и поэтому никак невозможно оторваться, поедая испеченные ею оладушки и пирожки — до тех пор, пока они не закончатся, как бы тяжело это не было для переполнившегося желудка. А когда к этим пышным, золотистым, горячим, с пылу с жару, оладушкам — еще и свежий пахучий лесной мед, да густое парное молоко, да вкусный травяной чай, который так заваривать умеет только старуха… А тут еще птички щебечут, и сосновые ветки высоко в темно-синем полуденном небе лениво шевелятся, и ветерок по лицу — то ласковым солнышком погладит, то прохладной тенью… и волчонок рядом так уютно посапывает — ишь, убегался ночью по лесу да еще и оладьями только что объелся… и одеяло из козьих шкур под ногами такое мягкое, сейчас бы улечься на нем рядом с волчонком и подремать часик-другой… а лучше до вечера… Нельзя. Старуха что-то интересное говорит, важное… спрашивает что-то… Марго встряхнула головой, поморгала, посмотрела внимательно на старуху.

— Не знаю, — сказала. Растерянно и немного виновато.

А старуха как будто и не заметила — ни растерянного голоса, ни сонных глаз.

— Потому что слепота не видит. И знает, что не видит. А близорукость видит НЕПРАВИЛЬНО. Вера близорука. Тающие льдины на вершине горы могут показаться ей алмазами — и она полезет на эту вершину, ломая ноги и шею и втаптывая в грязь настоящие алмазы — если они попадутся ей по дороге. На самом деле ей под ноги обычно попадаются люди. Разные люди — и алмазы, и стекляшки, но она не разбирает. Она просто втопчет их в грязь, так и не заметив… или заметив, но решив, что это просто камни, мешающие ей шагать вперед. К блестящим льдинам на вершине горы, которые истают к тому времени, как она туда долезет. Если, конечно, в конце концов не свернет сама себе шею на своем бессмысленном пути. Это судьба любой веры, если только она не начнет рано или поздно смотреть себе под ноги — на тех, по кому она идет. На тех, ДЛЯ КОГО она идет… Ты слушаешь, о чем я говорю, девочка?

Старухин взгляд, бродивший высоко в переплетении сосновых веток и августовской лазури, опустился на лицо Марго — как ястреб, плавно и стремительно упавший из только что безмятежного неба на зазевавшегося куренка. Марго вздрогнула — и почти проснулась.

— Может быть, я говорю слишком сложно… слишком много… — в старухином голосе неожиданно (как сочувствие в желтых ястребиных глазах, созерцающих оцепеневшего в когтях птенчика) скользнула грусть, — и слишком быстро для тебя, да? Может быть, я хочу сказать слишком много — больше, чем ты сейчас можешь понять.

Марго вдруг стало стыдно под задумчивым и грустным старухиным взглядом. Старуха сожалела, что Марго слишком маленькая и… слишком глупая? А ведь на самом деле Марго просто лень и хочется спать… А ведь старуха могла бы найти и какую-нибудь другую девочку — куда более умненькую и старательную, а не возиться с бестолковой лентяйкой Марго.

— После обеда — не самое удачное время для разговора, да? — Марго неопределенно и неохотно кивнула, чувствуя, как пунцово и жарко вспыхивают щеки. Старуха не смотрела на нее — ее взгляд раскинувшей крылья птицей опять плавал в высокой лазури.

— Я боюсь не успеть сказать тебе всего, девочка, упустить что-то важное… Что, возможно, когда-нибудь спасет тебе жизнь… Я боюсь, что ты упустишь это среди моих слов — не услышишь, не поймешь или не запомнишь.

Старухины веки устало дрогнули (…птица в небе сложила крылья, замерла перед бесконечно долгим падением вниз, в черную бездну — из своей, синей бездны), а потом опять раскрылись (…птица-взгляд снова нырнул туда, где птицы кажутся уже просто черными точками, тающими в синеве):

— Потому что потом я не смогу сказать это тебе еще раз…

«Она говорит о смерти, — неожиданно поняла Марго, — она опять говорит о своей смерти». И вздрогнула от озноба, погладившего спину. Как будто в самой сердцевине теплого безмятежного летнего полудня вдруг обнаружилась черная трещина; провал в бесконечность, от которого тянет холодом, как от приоткрывшейся двери… двери в никуда, возле которой уже стоит старуха, держась за ручку — войти или еще разок обернуться перед тем, как войти?

Старухин взгляд, уже заглядывающий туда, за дверь, плавал в высоком летнем небе.

— Знаешь ли, девочка, на самом деле, слова — это шелуха. Ореховые скорлупки. Ты разгрызаешь их и иногда ломаешь о них зубы в надежде найти ореховое ядрышко. Человек часто жаден и всеяден — и поэтому он иногда глотает скорлупу и думает, что это орехи. А у зверей есть нюх и осторожность — звери не понимают слов. Помни об этом, когда будешь говорить со своим волком. Твой волк выплюнет шелуху и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там, внутри, не будет пустоты…

Марго вдруг заметила, что ее рука лежит на загривке волчонка (успокаивая?) — потому что шерсть под ее пальцами стоит дыбом; а проснувшийся волчонок напряженно смотрит на старуху. «Слова — это шелуха…» Интересно, что там было — под шелухой старухиных слов — из-за чего волчонок проснулся со взъерошенной шерстью? Отчего по спине Марго бродит озноб — такой нелепый и невозможный в середине теплого ласкового летнего дня…

— Ты умеешь ВИДЕТЬ, девочка. Возможно, для тебя было бы лучше этого не уметь. Но ты уже — умеешь. И все же не доверяйся одному своему зрению. Помни про чутье. И про осторожность. И про то, что близорукость хуже слепоты. Потому что слепота осторожна, а близорукость — самонадеянна. Будь осторожна, как осторожны слепые. Тогда ты не оступишься и не свалишься в пропасть, если даже тебе взбредет в голову лезть на эту дурацкую вершину с блестящим льдом, которая называется мечтой… И еще, девочка, помни, что все слова — это просто шелуха… даже те, которые я здесь тебе наговорила.

«…Слова — это просто шелуха… слова — это…»

Вздох застрял у нее в горле. Слова тоже застряли.

Марго смотрела на волка, возникшего перед ней неожиданно и бесшумно — дрогнули от ветерка кусты шиповника, уронили на золотистую песчаную дорожку черную тень, которая, выпрямившись и поплотнев, вдруг превратилась в зверя.

— Ну… здравствуй, — сказала ему Марго.

Золотистые глаза волка были напряженными и внимательными.

— Мы… мы с тобой уже давно не виделись, да?

Интересно, почему она запинается, разговаривая со СВОИМ волком? Потому что они действительно давно не виделись? Марго торопливо попробовала было подсчитать, сколько — дней, недель? — а потом сбилась со счета и растерялась. Раньше она чувствовала себя плохо, когда не видела волка больше одного дня. Неуютно, неприкаянно… Неполноценно. Как будто волк действительно был ее частью (или это она была частью волка?) — и неожиданно лишаясь этой части самой себя, она чувствовала себя калекой. Как будто еще вчера умела видеть — а сегодня ослепла и теперь пробирается наощупь, спотыкаясь и шаря руками в бесконечной черноте, в которую вдруг превратился весь мир. Конечно, они с волком умели чувствовать друг друга на расстоянии, но чем больше было это расстояние и чем дольше они не виделись — тем неуютней они себя чувствовали, тем более серым и слепым становился весь мир. Когда волк пропадал весной на неделю или чуть больше, Марго не находила себе места. А сейчас… месяц? Или даже два? Как Марго могла не заметить, что прошел уже целый месяц — или два?! И как волк мог выдержать…