— Скучно тебе здесь, Маргарита? Небось нянька-то строга? — участливо спросила она у девочки. Негромко — чтобы не услышала крючконосая нянька, которая с утра давала Анне задания, сверля ее пронзительным взглядом так подозрительно, как будто Анна собиралась здесь что-то украсть.

— Строга, — согласилась Марго, озираясь на дверь и тоже опасаясь няньки — и снова робко переглядываясь с Анной.

И этот вопрос, и взгляд на одну минуту сделали их сообщниками. Расшалившимися детьми, которые прячутся от суровой воспитательницы.

— Она псалмы заставляет учить, — совершенно неожиданно для самой себя пожаловалась Марго. — И по губам бьет, если неправильно. А там слова непонятные…

— Ой, ты боже мой, — всплеснула руками Анна. — Да что ж это такое?

— Она говорит, что девочке надобно быть набожной, — объяснила Марго, смущенная восклицанием Анны.

— Надобно, — согласилась Анна, — только вот не надобно детей по губам бить. И еще детям играть надобно. Тебе сколько лет?

— Семь, — наморщив лоб и подумав, ответила Марго. — Скоро будет.

— Как моей дочке, — улыбнулась Анна. Совсем другой, светлой и нежной улыбкой, вспоминая единственную и любимую дочушку — все, что осталось от мужа, несколько лет назад унесенного лихоманкой. — Ой ты, бедная моя девочка, — всхлипнула она, обнимая Марго, и погладила ее растрепанную, черную, как у галчонка, головку. Почувствовала, как не привыкшая к ласке Марго настороженно замерла под ее рукой. И представила, что такой могла бы быть ее, Аннина, дочка, не приведи боже, останься та совсем одна. И некому было бы вот так погладить ее и сказать ласковое слово. Какая тут ведьмина дочка — треплют же языками! Вон глазищи какие — испуганные, как у птенчика, и радостные.

— Тебе песня понравилась? — спросила она у девочки.

— Ага, — кивнула та и снова улыбнулась Анне. И снова у Анны кольнуло сердце от робкой, сиротской улыбки и неуверенного взгляда — мол, не прогонишь?

— Давай вместе споем, — предложила Анна. — Я тебя научу, — пообещала она, увидев сомнение на девочкином лице. — У тебя получится.

И у них получилось. Сначала Марго запиналась, слова песен выговаривала шепотом и все оглядывалась на дверь — не идет ли разгневанная нянька. Нянька не шла.

Почему-то, возможно, озабоченная заготовками всяких солений и варений на зиму (кухарка-то, раззява, по нянькиному твердому убеждению, сама была не способна справиться с этим важным занятием самостоятельно, без должного руководства), нянька смотрела сквозь пальцы на дружбу Марго с Анной. Возможно, нянька не видела в том ничего плохого, потому что Анна была всего лишь безобидной и глупой (по нянькиному мнению) деревенской бабой, которая приходила убирать дом за неимением постоянной горничной. А возможно, нянька, несмотря на свой угрюмый вид и суровый норов, замечала-таки, как светлеет и словно отогревается Марго в Аннином присутствии — как замерзший птенец под крылом наконец-то найденной мамы. Замечала — и благодушно позволяла им — Анне греть, а Марго отогреваться. Постепенно Марго перестала озираться на дверь и ждать сердитого нянькиного окрика и охотно, несмотря на Аннины протесты («Да перестаньте, панночка сейчас же не ваше это дело!» — «А мы вот лучше сейчас быстренько все сделаем, а ты мне зато успеешь еще сказку рассказать», — хитрила Марго), помогала Анне убирать комнаты, и ее голосок все смелее и громче вплетался в Аннино пение.

«Да ты певунья, — восхищалась Анна, — просто птичка. Вырастешь — все парни твои будут». И осекалась, вспоминая, что говорит не со своей дочкой. А с панночкой. Хозяйкой. И парни тут ни при чем. Потому что этот дом все стороной обходят, а панночку называют ведьминой дочкой. Вот олухи-то! Только бы языком зря трепать.

Примерно это Анна ответила не в меру любопытной соседке, когда та, вытянув свою длинноносую лисью мордочку и закатывая шустрые глазки, прилипла к Анне со своими причитаниями и ахами: «Ой, Аннушка, ой, бедная, не заворожила тебя еще ведьмина дочка-то, а?» Чем Анну, не переносившую всяких сплетниц и кликуш, невероятно рассердила. «Ты бы, соседушка, лучше за своими детьми следила», — очень вежливо посоветовала ей Анна. — «А то вон твой младший-то опять на моем огороде шуровал. Мне, конечно, брюквы не жалко, но если он еще раз мою дочку обидит — на соседство-то не посмотрю, поймаю да отдеру как следует прутом. Так ему и передай». Соседка, мамаша рыжеволосого бандита, предводителя мальчишеской деревенской компании, на это вполне справедливое замечание почему-то обиделась. «Ну и ладно», — буркнула она. И злорадно посулила, почему-то оживленно блестя глазами: «Вот ужо погоди… наколдует-то от… ведьмина дочка… не посмеешься…».

Накаркала.

Потом, уже годы спустя, Марго пыталась понять, почему тогда так все получилось. Почему все получилось именно ТАК.

Старуха говорила, что в жизни есть вещи, которые происходят просто потому, что должны происходить. И бесполезно пытаться предотвратить их или изменить. Даже если ты все знаешь заранее.

Интересно, могла ли что-то изменить в происшедшем шестилетняя девочка — даже если бы она все знала заранее? Ведь Марго была всего-навсего обыкновенной маленькой девочкой. По крайней мере — до того дня. Прикидывалась, как потом уверяли друг друга крестьяне, обсуждая происшедшее. И решили раз и навсегда, что маленькая Марго первые шесть лет своей жизни просто-напросто водила их за нос, прикидываясь обыкновенной девочкой. Ведьмина дочка — ха! «А я говорила ей, говорила-то», — заполошно причитала рыжеволосая остроносая Аннина соседка: «Ой, Аннушка, ой, бедная!..»

…Марго пыталась понять — почему получилось именно так… Как будто объяснение причин могло что-то изменить — в уже происшедшем… Как будто знание о том, что должно произойти, может что-то изменить.

Не может. И, наверное, лучше и не знать ничего заранее. Потому что это знание — и осознание предопределенности и своего бессилия — может свести с ума. Так, как свело с ума Анну — превратив ее в один день из молоденькой русоволосой хохотушки и певуньи в безумную седую старуху.

И, наверное, именно эта мысль свела ее с ума — мысль о том, что она знала — и все равно не смогла ничего изменить. Знала, когда, спотыкаясь о ступеньки и проскальзывая на собственноручно навощенном паркете, а потом — втаптывая в песок дороги свою скорченную тень — бежала, задрав подол мешающей юбки почти до самых бедер и не замечая изумленных лиц любопытно высунувшихся соседей. Бежала так быстро, как не бегала никогда в жизни. Ни до того, ни после. Так быстро, как не могли бежать ее толстые неповоротливые ноги — и иногда ей казалось, что она успевает-таки обогнать свою собственную испуганно замешкавшуюся тень. И успевает… успевает… успевает… Но она знала — что не успевает.

Она не успела совсем чуть-чуть. И, наверное, именно мысль об этих нескольких минутах, которые ускользнули из-под ее толстых торопящихся ног — наверное, именно это и свело ее с ума. Поэтому было бы лучше, если бы она вовсе ни о чем не знала. Было бы лучше, если бы Марго ничего ей не говорила.

Если бы она вообще не познакомилась с Марго. И не учила ее петь песни — и улыбаться. И не позволила бы маленькой девочке, у которой не было мамы, так сильно полюбить себя. Ведь если бы Марго не полюбила ее так сильно, она не смогла бы ничего услышать и увидеть. И, наверное, так было бы лучше для них обоих. Анна не сошла бы с ума, а Марго после этого не стали бы называть ведьмой…

Ее называли ведьмой. Он слышал краем уха, что болтали иногда крестьяне и о чем шушукались на кухне девки. Ее называли ведьмой — и было за что.

Она была красивой. Непозволительно красивой. Просто искрящейся красотой — яркой, нездешней. Темно-каштановые с рыжинкой волосы, обычно небрежно подхваченные с боков, спускались на спину золотистым водопадом, кошачья зелень глаз на смуглом лице горела сиянием драгоценных камней, а голос был завораживающе певуч — торопливый голос… Иностранный акцент, так и оставшийся в ее речи, коверкал слова, но так нежно и мило, с журчащей картавинкой — как ручей сглаживает острые края попавших в течение камней.