«Летом душно, летом жарко…»
Летом душно, летом жарко,
Летом пуст Париж, а я
Осчастливлен, как подарком,
Продолженьем бытия.
С мертвыми веду беседу,
Говорю о жизни им,
А весной опять уеду
В милый довоенный Крым.
И опять лучи, сияя,
Утром в окна льются к нам,
Море Чёрное гуляет,
Припадает к берегам.
И как будто время стало
Занавесочкой такой,
Что легко ее устало
Отвести одной рукой.
Диана Люксембургского сада
Закинув руку за плечо,
Стрелу ты ловишь из колчана,
Вздыхающая горячо,
Разгорячённая Диана.
Ты мчишься в каменном кругу
Одежд, вскипающих как пена,
И как виденье на бегу
Сверкает лёгкое колено,
Такой стремительный полёт,
Такая лёгкость пред глазами,
Что будто бы весь сад плывёт,
Летит, кружится вместе с нами.
Диана в воздухе сухом
Ритмические мечет стрелы,
И мрамор кажется стихом
Ямбически-окаменелым.
«Над замерзшим Байкалом, над веяньем вьюги…»
Над замерзшим Байкалом, над веяньем вьюги,
Над полями Сибири, средь рек и лесов
Звук несется на землю сквозь воздух упругий —
Спутник шлет передачу из верхних слоев.
Пели прежде поэты о бурях морозных,
О просторах, где тройки летели в ночи,
А теперь научились мы слушать надзвездный
Океан, что над нами, как вечность, звучит.
Листопад
Мне что ж, с Евтушенко кричать о кубинском притоне,
О Мигуэлях и Кастро, поверивших в С.С.С.Р.,
Иль на футуристическом саксофоне
Чертить с Вознесенским параболы огненных сфер?
А здесь, под ногами, на солнце лежит, истлевая,
Всего Люксембургского сада, пронзенная смертью, краса
И вечная молодость, бодро по листьям шагая,
Приветствует осень. — Везде голоса, голоса!
С печальной улыбкой, я вспомнил мою Навзикаю,
Тридцатые годы, прекрасный тогдашний Париж —
И вдруг из тумана сияет лицо, возникая, —
О, ветер, зачем же ты локон ее шевелишь?..
«Думал — такого сознанья…»
Думал — века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
А. Белый
Думал — такого сознанья
Не было в мире, что вот
Он лишь один в состоянье
В горний пуститься полёт.
Духа сиянье слепило,
Музыка пела ему,
Тайная чудная сила
Вниз устремлялась, во тьму.
И, как на посохе мага,
Розами мудрость цвела.
Буквы, чернила, бумага
И полировка стола…
Но ничего не сумел он
Выразить. Сроки прошли,
И в пустоте прозвенело
Слово, коснувшись земли.
И, умирая, как с кручи,
Рушился он с высоты,
Падал звездою падучей,
Так же как Блок и как ты.
«Все что было — как много его и как мало!..»
Все что было — как много его и как мало!
Ну, а память, магическая игла,
Пестрым шелком узоры по белой канве вышивала,
Возбуждала, дразнила, манила, звала.
«Эти годы»… и вдруг: где теперь эти годы?
Под мостами вода навсегда утекла
И остались одни арок гнутые своды,
Серый камень, чужая парижская мгла.
И когда-нибудь скажут: «их время напрасно пропало,
Их судьба обманула, в изгнанье спасения нет».
Да, конечно! Но все же прекрасное было начало —
Радость. Молодость. Вера. И в сердце немеркнущий свет.
«Чуть пожелтевших листьев дружный хор…»
Чуть пожелтевших листьев дружный хор
И хризантемы отцветают ярко.
В шестьдесят-третьем все наперекор —
Был летом холод, а сейчас так жарко.
Готовят космонавты свой полет
К Луне и к Марсу, ставя жизнь на карту.
И час настал. Их век уже пришел,
Их корабли всегда готовы к старту.
А я на небо звездное смотрю:
Какой простор бесчисленных мерцаний!
И в каждом мире новую зарю
Приветствуют сердца иных созданий.
«Девятнадцатый год. “Вечера, посвященные Музе”…»
Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе».
Огромный прокуренный зал, под названием «Хлам»*.
Вот Лифшиц читает стихи о «Болотной Медузе»
И строфы из «Камня» и «Tristia» — сам Мандельштам.
Морозный февраль, тишина побежденной столицы.
О, как мы умели тогда и желать и любить!
Как верили мы и надеялись, что возвратится
Былое величье, которого всем не забыть.
А после — походы в холодной степи и раненье.
Уже в Феодосии встреча: — «Вы, Осип Эмильевич, здесь?»
— «А где Бенедикт?» — «Да, погиб Маккавейский в сраженье».
А Петников — жив, но куда он уехал? — Бог весть!»
Тогда мы надеялись: будет недолгой разлука —
Как много с тех пор стало горьких потерь и разлук!
Летела стрела — и опять Аполлон Сребролукий
На новую жертву свой тяжкий нацеливал лук.