Куда все это подевалось!

— Нет ничего… Зверинец какой-то остался…

Побывавши в гостях у славных предков, бабушка пропитывалась снова горделивым величием и на целую неделю заряжалась боевым настроением. Вытащит вдруг из дубового, медью окованного сундука, отпирающегося с музыкой, парадное шелковое платье, допотопную шляпу и мантилью. Нарядится, важно усядется на расхлябанный тарантас и поедет к обедне помолиться за упокой всех именитых предков…

Смешной кажется тогда старая барыня всем: и родным, и гостям, и прислуге, потому что ведет она себя в такие моменты очень уж величественно — голос трубный, жест повелительный…

— Опять на старой барыне черт поехал! — шутит Никита.

Опять вытащила плисовую шапку[334] с пером, приказала Никите надеть. А тот:

— Лучше уж расчет дайте, а я в энтой шапке в церковь не поеду! — пожаловался Никита Павлу Николаевичу.

Павел Николаевич посмеялся, расчета не дал, а шапку с пером отобрал и опять с матерью поссорился. Та и церковь отменила, не поехала. Снова несколько дней взаперти сидела, плакала да молилась, а потом отмякла и появилась кроткой, тихой и смиренной. Так всегда эти приступы гордости кончались.

— Отошла наша старуха! — радуются на кухне.

Казалось, что временами души предков, изображенных на старых портретах, прилетали из прошлого и вселялись в бабушку. Точно старый крепостной мир все еще бродил бессильным призраком около Никудышевки, как неотпетый покойник около своей могилы. Смирится бабушка, переломит нахлынувшую гордость и спесь вельможную, а душа все-таки непрестанно скорбит: не приемлет душа нового мира. Чужая она ему. И дети, и внуки — все, дорогие и близкие по крови, но для души — чужие и далекие. И любя их, только мучаешься. Точно кровоточащие раны они для старухи, живущей воспоминаниями о невозвратном. Случалось — смотрит-смотрит бабушка на свою любимицу Наташу и вдруг, прильнув к ней, расплачется.

— Бабуся, милая! Что с тобой?

— Не знаю, родненькая… сама не знаю.

Цветет земля и небо. И ликует все живое… Троица![335]

В Никудышевке — храмовой престольный праздник. Празднично и в деревне, и в барской усадьбе. Все разное, а праздник общий.

Вчера с вечера девки с ребятишками разукрасили и церковь, и улицу молоденькими березками, а сегодня с раннего утра все принарядились: и мужики, и бабы, и девки с парнями, и ребятишки, старики и старухи. Все — как новенькие деревянные куклы, в красное, синее и белое раскрашенные. На широком лужке вокруг церкви — точно ярмарка. Еще и в колокол не ударили, а тут — толкотня. Из окрестных деревень люди сошлись и съехались. Пестро, ярко, цветисто от платочков головных, от сарафанов, от белых, синих и красных рубах, от лент девичьих. Урядник верхом на коне приехал, для порядка: на Троицу в церковь и начальство, и господа приезжают — надо, чтобы дорогу дали, безобразий каких не сделали. Случается, что и до обедни иные напиваются. Известно, что кто празднику рад, тот до свету пьян.

Отчий дом тоже принарядился и приукрасился. Бабушка давно уже распорядилась все колонны к празднику выбелить, и теперь старый дом точно помолодел и приободрился. И расход маленький, а точно весь дом обновился. Хитрая бабушка. А молодежь, позабывши все свои принципиальные разногласия, отдала дань стародавнему обычаю: везде гирлянды из цветов и пихты, вензеля из сирени, молоденькие березки и елочки темно-зеленые с весенними изумрудными свечечками. Наташа с Людочкой Тыркиной даже убежденных атеистов, Петра Павловича, Скворешникова и Костю Гаврилова на эту работу поставили.

— Ну и пусть — буржуазные выдумки, но ведь красиво?

Вчера до полуночи вся молодежь возилась, украшая дом, оба флигеля, кухню, ворота. Девушки увлекли своей восторженностью даже солидного столичного гостя, Адама Брониславовича Пенхержевского. Даже это «бабушкино пугало», подозреваемое старухой в любовном покушении на любимую внучку, помогало им цветы собирать…

А всего больше, конечно, помогла сама буйная весна: перед террасой — цветники точно персидские ковры, сад точно в бело-розовом конфетти — яблони, груши и черешни в полном цвету. Садовая изгородь обвесилась кистями благоухающей сирени, белой и фиолетовой. Перед рассветом маленько дождичек попрыскал, и к утру точно вся земля умылась, засверкала чистотой, слезками радости на травке, на цветах, на древесных листочках…

Боже мой, как радостно это праздничное утро. Каким ароматом дышат и сад, и парк, и лес, и, точно коврами зелеными покрытые, просторы полей…

Ликуют земля и небо. Неумолчно хор пернатых славословит Господа и поет хвалебные кантаты в честь Земли. Ведь сегодня она — в Духе Святом сочетается с Небесами. Тоже невеста, и так же нарядна и радостна, как Наташа, тайно влюбленная и тайно счастливая, — тайный жених к ним приехал.

Сегодня «старая барыня» торжественно выезжает в своей старомодной колымаге в церковь, и потому обедня служится не так рано, как в обычные воскресенья. Бабушка хотела, чтобы Наташа вместе с ней ехала, но та заупрямилась: свои планы:

— Мы все — пешком!

— Разве и наши балбесы в церковь вздумали?

Под балбесами бабушка разумела всю мужскую молодежь, которую считала безбожниками.

— Какие балбесы? Мы идем с папой и Адамом Брониславовичем!

Бабушка смутилась:

— Ну, это — другое дело.

Торжественно выплыла из дома бабушка, сводимая с лестницы двумя девками под локотки. Зрелище, привлекшее внимание всей дворни. Бабушкина колымага была тоже украшена березками. Это проделал Петр с явным умыслом пошутить над бабушкой: колымага напоминала теперь скорее садовую беседку, чем полуоткрытую карету. Принарядившийся Никита с густо намазанной коровьим маслом головой вскарабкался на высокие козлы и тронул лошадей. Вздрогнули колокольчики, посыпались бубенчики, и садовая беседка поплыла к распахнутым воротам, где топталась уже куча деревенских ротозеев и ребятишек…

— Ровно баба-яга в ступе, — шепотком подсмеиваются никудышевские варвары, а шапки на всякий случай с голов сбрасывают:

— С праздничком, ваше сиятельство!

Одно зрелище кончилось, началось новое: пешее шествие господ. Расступились, пожирают насмешливо-любопытными взорами, опять шапки долой и хором: «С праздничком!»

Впереди всех Наташа с Людочкой в белых кисейных платьицах, в веночках из белой сирени, под зонтиками: у Наташи зонтик ярко-пунцовый, у Людочки — синий. Точно два цветка: мак и василек. За ними — Костя Гаврилов и Петр Павлович в пристяжках[336] к соломенной вдове[337], Зиночке Ананькиной; Костя в вышитой русской рубахе, Петр в чесучовой паре[338], Зиночка вся в фиолетовых тонах, а зонтик у нее — японский. Затем Сашенька с Марьей Ивановной: первая в малороссийском костюме, вторая в неизменной кофточке с ремешком. Позади всех — Павел Николаевич с гостем, Пенхержевским… Оба — в белых костюмах и соломенных шляпах-панамах.

Есть на что посмотреть! — Все ротозеи глаза разинули, бабы с девками в восхищенном умилении зашептались, делясь между собой впечатлениями от разных поразивших их подробностей в одежде и украшениях.

Не будем строги к этим варварам: если в городах у модных витрин с манекенами по часам трутся культурные и просвещенные зеваки, почему бы жителям Никудышевки не взглянуть на столь редкостную выставку живых манекенов из господ и их гостей?

Бедный лохматый Костя Гаврилов безнадежно влюблен в Наташу. Петр Павлович разводит свой очередной «адюльтер» с Людочкой Тыркиной. Едва вышли за околицу, как эти, по бабушкиному выражению, балбесы начали осаждать спутниц. Наташа молчалива, строга, полна религиозно-праздничным настроением и своей тайной. Она охраняет эту тайну от постороннего взгляда, бережет ее, как драгоценность. Нет в ее душе ни хитрости, ни ревности, ни зависти, ни жажды кокетничать. Любовь ей кажется глубокой и огромной, как море, как небо, манящей и страшной стихией, прекрасной и роковой. Нельзя шутить, нельзя иронизировать над этим таинством души. А Петр с Людочкой «паясничают», изощряясь в остроумии и дешевеньких, вычитанных из плохих французских романов диалогах на любовные темы, а потом еще и другой кавалер одолевает умными разговорами о прибавочной стоимости и производственных отношениях, о мире как нашем представлении, об анархизме, который разделяется на два вида[339]. Увы! Ни Карл Маркс[340], ни Шопенгауэр, ни Штирнер[341], даже сам Ницше[342] не помогают в делах нежного чувства! Костя старается поразить девушку своими познаниями, своей начитанностью, глубиной мысли и чувств, но девушка остается молчаливой и невнимательной. Наташа прислушивается к своей душе, и чудится ей там необыкновенная музыка, тихая-тихая и такая нежная, что для нее все эти умные слова — как топор или барабан…