Один из таких смелых написал царю[298]: «Крестьянство освобождено от рабовладельцев, но продолжает находиться в рабстве произвола, беззаконности и невежества; государство при таком положении ста миллионов жителей не может идти вперед»; царь только разгневался и почувствовал в смелом подданном — врага. Не пугала его и новорожденная социал-демократическая партия, ибо не грозила она ни бомбами, ни выстрелами…

Между тем новая интеллигентская вера росла, крепла и множилась последователями, разлагая и расшатывая все устои национального народничества. Молодежь, застигнутая идеологическим переломом, поболтавшись некоторое время в безверии, косяками, как рыба из моря в устья рек, поплыла к берегам марксизма. Ведь давно уже известно, что русский человек не может жить и быть без веры. Тут одинаково как у мужика, так и у интеллигента. Мужик издревле стоял на вере в Бога, Царя Небесного, и на вере в царя земного, а интеллигент переименовал Бога в «человечество», в «правду-истину и правду-справедливость»[299], в свой «народ» (мужика). Но народническая вера, а с ней и мужик, призванный создать рай на земле, — развенчаны. Во что же верить? Надо же во что-то верить! Вон народоволец Михайлов[300], казненный по процессу 1 марта 1881 года, именуя себя социалистом, написал все-таки: «Если Бог есть любовь, правда и справедливость, то я верю в Бога!»[301]

«Герой» развенчан. Человеческая личность принижена. Когда-то всякий гимназист старшего класса мог мечтать о славной роли благодетеля если не человечества, то своего народа. А теперь научно установлено, что в жизни царит всемогущая историческая необходимость, а доступное всем нам дело — только помогать ей при «социальных родах»[302]. Вроде акушерки! Обидно, конечно, но против рожна не попрешь. Акушерка так акушерка! И тут утешение можно придумать: конечно, хочет или не хочет акушерка, но роды произойдут, как это всегда в жизни наблюдается, даже без акушерки. Но с акушеркой вернее: без нее младенец может появиться либо изуродованным, либо мертворожденным, а нередки случаи, когда и сама роженица отправляется на тот свет…

И вот молодежь спешила попасть если не в герои, то хотя бы — в акушерки, тем более что, по исследованиям ученых марксистов Струве и Туган-Барановского, Россия — в интересном положении: капитализм растет, как живот беременной женщины, а родится непременно социальная революция. Пес с ней! Хоть какая-нибудь революция! Столько поколений интеллигенции ждали и бредили этой заморской гостьей, а она все не приходит, надувает. С мужиком ничего не вышло. Авось выйдет с рабочим. Без веры невозможно…

Уверовали в «рабочего»…

А ведь еще Достоевский отметил: уж если русский человек во что-нибудь поверит, то не просто поверит, а уверует, сотворит себе из этого религию[303]. Если, например, он перестанет верить в Бога, то даже из атеизма сотворит себе Бога!

Так было с молодежью. Иначе вышло с «отцами». Немногие, боясь очутиться за бортом исторического корабля, предали веру своих отцов и стали притворяться марксистами. Появился особый вид помеси народника с марксистом (породистого пса с дворняжкой)[304]. Но большинство отцов старую веру утратили, а в новую не уверовали и пошли торной дорогой так называемого западничества: сперва все политические свободы и парламент, а там видно будет! Рассеянные на различной культурной работе на необъятных просторах провинции интеллигенты пожилого возраста очутились в положении людей без веры и без всяких путевых вех. На душе — сумерки, печаль, уныние, в работе — вялость и апатичность. Впереди — никаких маяков. Для таких жизнь превратилась в сплошную чеховскую «скучную историю». Стали во множестве плодиться чеховские герои — Ионычи и Чебутыкины[305], сомневающиеся даже в том, существуют они или только кажется, что существуют. В революцию без героев такие поверить не могли, а жить без этой веры с каждым годом становилось тяжелее. У мужика хотя бы надежда на царствие небесное и вечный покой, а у них и этого нет! Скучно, душно, тошно. Картишки, водочка, любовные приключения, скандальчики в клубе, и никаких мечтаний и надежд! Любимыми книгами в провинции сделались: у мужчин — «Санин» Арцыбашева, у женщин — «Ключи счастья» Вербицкой…[306]

Да, невозможно русскому человеку без веры, без кумиров, без мечтаний о Граде Незримом. Вон в Западной Европе иначе: там при переписи населения в листиках даже особая графа лиц, не принадлежащих ни к какой религии, имеется. Много таких жителей, и живут они спокойно, без всяких проклятых вопросов и угрызений совести и сомнений, довольствуются тем, что можно урвать у жизни в маленьком кружочке своего бытия. На небеса не заглядываются: не стоит попусту время тратить. Давай синицу в руки, а журавли пускай себе в небесах летают!

У нас по-другому. Обидится любой мещанин захолустного городишка, если заподозришь его в таком безразличии:

— Что я, свинья, что ли! Поди, я по образу и подобию Божьему сотворен…

Вон наш знакомый, алатырский купец Тыркин: разбогател и разъелся на хлебном и пароходном деле, а все на совести неспокойно. Не о хлебе едином печется. За пять лет немало добрых дел натворил: богадельню для престарелых устроил, для уездного училища дом построил, койку в память умершей супруги в больнице на свои средства содержит, купол на соборе позолотил!

То же и другой наш знакомый, симбирский купец Ананькин: каждую субботу на своем дворе нищих кормит, на голодающих жертвует, каждую весну где-нибудь в монастыре единоверческом поживет, а потом в свою березовую рощу, у Кудышевых купленную, кукушек послушать приезжает — погрустить да за водочкой поплакать о хорошей неведомой праведной жизни и о горькой судьбине каждого человека: из земли бо родимся, в землю превратимся…

Всем: и мужикам, и купцам, и дворянам — в сокровенных мечтаниях Град Незримый чудится…

Беспокойна душа русского человека. Никак не приучишь ее курицей по своему грязному двору ходить. Крылатая душа, все норовит к небесам взлететь, в небесной синеве поплавать, в туманах синих, в блеске солнечном, в тучах громовых. Больно уж широки, бескрайны просторы русские, больно далеки горизонты с далями притягивающими, больно сказочно-таинственны леса дремучие. И всё сладостной грустью о далеком и несбыточном пропитано. И сказки русские, и песни русские. А великие многоводные реки: Волга, Кама, Ока, Днепр, Дон! Широкими стеклянными дорогами бегут по этим просторам к морям синим и непрестанно беспокоят душу и сердце неугомонными думами о краях далеких, неведомых, заставляют грезить о великом счастье, которое, как клад заповедный, не дается в руки русскому человеку…

Немало теперь ученых умников развелось, которые утверждают, что русскую душу славянофилы да народники выдумали, что у нас, русских, нет никакого «национального лица»[307]. У всех культурных народов такое лицо имеется, а у нас нет.

Каждый из таких народов выработал свой законченный национальный внешний и внутренний психологический тип. За словом «немец», «француз», «англичанин», «американец» — всегда рисуется определенный образ, с определенным содержанием. При слове же «русский» — ничего определенного не рождается.

Такой ученый умник сейчас же вспомнит о ходячей сказке про какую-то «широту русской натуры» и скажет:

— Старо! Никого этим не обманешь.

Ему даже стыдно и неловко повторять эту ходячую пошлятину, и он сейчас же с иронической улыбочкой заговорит о купце, который один хочет в двух каретах ехать или бьет в ресторане зеркала, мажет горчицей физиономию лакею и кричит: «За все плачу наличными!»