— Вот она, супруга-то Григория Миколаича… Лариса Пятровна…

— Жена Гриши?

— Она самая…

Дал дорогу и шапку приподнял Никита, а красивая баба смеющимися глазами на Петю с Наташей посмотрела, кивнула головой в платочке и сказала:

— Здравствуйте, гости дорогие! Добро пожаловать!

Проехали. Все оглянулись, даже Сашенька.

Приехали!

Поцелуи, визги радости, лай дворовых собак, беготня дворни, торопливые расспросы и ответы про папу, маму, бабушку, взаимные новости.

Ожил сразу молчаливый дом: окна распахнуты, уже тронуто мимолетным прикосновением целый год молчавшее фортепиано, уже скрипят лестницы, хлопают двери…

— Где же Гриша?

Нет Гриши: он на постройке. Ну, разве можно вытерпеть и не побежать на постройку, когда слышно, как звенят где-то близко топоры и скребет пила?

Сашенька распоряжается, куда какие веща нести, тетя Маша хлопочет об ужине.

— Мы — на постройку! К дяде Грише!

— Ваня! Иди с ними! Не попали бы под бревно или под топор…

Ребята смеются:

— Мы, тетя, не маленькие…

— Выросли, да ума не вынесли еще… Иди с ними! Недолго там…

В обход, по дороге не так близко, но можно парком: там в заборе лазейка проделана: прямое сообщение для пешеходов. Успели уже и тропинку к заборной дыре протоптать. Даже собаки знают: впереди бегут и в дыру ныряют.

Хорошо, весело тут на постройке! Топоры звенят, и щепки летят. Гудят бревна сухие от удара, от падения. Свистит-скребет пила, стучит молоток. Дом подрастает. Пахнет хорошо от щепок и досок. Три мужика бородатых венцы кладут. Лариса стоит подбоченясь в подоткнутой юбке, в мужских сапогах и командует. А дяди Гриши не видать.

Дядя Ваня познакомил ребят с Ларисой.

— Жена вашего дяди, Лариса Петровна, а это дети Павла Николаевича.

— Знаю, знаю, слыхала…

Отерла свои полные красные губы и поцеловала в щеку смущенную Наташу, а когда намеревалась проделать то же с Петром, тот покраснел и не дался.

— Вот те раз! Чай, ты мой сродственник, племянник, что ли, двоюродный мне… Не поцелуешь?

Лариса напугала Петю: он пятится, рожа глуповатая, весь красный.

— Так и не поцелуешь? — шутливо кокетничает Лариса.

Наташа заступалась:

— Он никогда не целуется с женщинами… и мы так мало знакомы… с вами.

— Ладно уж покуда. Не бойся. Не трону.

Стоят и с улыбочками рассматривают друг друга.

Выглянул в окно сруба Григорий Николаевич с ремешком на голове и с карандашом за ухом, в рабочем фартуке, со стружками в волосах. Совсем не похож на дядю Гришу. Вылез из окна, идет с улыбкой на лице к ребятам. Опять великое смущение: совсем не таким представлялся им дядя Гриша. Помнили его таким, как видели шесть лет тому назад. Однако оба с ним поцеловались без всяких протестов. Только не решилась Наташа говорить с ним на «ты»:

— А зачем вы ленточку на голове носите?

— Это ремешок, чтобы волосы в глаза не лезли…

Все засмеялись, а Петя назвал Наташу дурой. Она обиделась до слез: стыдно перед дядей Гришей и Ларисой.

— Грубиян и невежа! — прошептала Наташа и, повернувшись, торопливо пошла прочь.

Рассердился и дядя Ваня:

— Извинись перед сестрой!

— Больно много чести будет… — буркнул Петя. — Обругалась сама, а я извиняйся!

И тоже зашагал прочь. Закричал вслед Наташе:

— Институтки глупы, как утки!

Наташа не обернулась. Только ускорила шаги. Лариса удивленно смотрела на эту непонятную ссору.

Дядя Ваня рассердился. Поговорил с Григорием о постройке, постучал по звонким доскам палочкой и медленно побрел к дому. «Оболтус растет», — думал про своего племянника, которого он вообще недолюбливал за дерзости старшим и злостное озорство. «Лоботряс!»

Дома рассказал все тете Маше.

— Папенькин сынок!

За ужином посадили Наташу в серединку, под свою охрану, и не разговаривали с Петром.

На другой день тетя Маша сделала новое открытие: Петр ворует у отца папиросы. Сделала допрос — отперся самым наглым образом, хотя в кабинете, откуда Петр только что вышел, пахло табачным дымом, и заметно убыло в «коробочке барабаном» папирос. Вечером Сашенька с Наташей купались в пруду. Тетя Маша понесла им простыню и поймала Петьку: сидел в кустах сирени и подглядывал.

— Ты что тут делаешь?

— Лежу.

А сам покраснел, как печеный рак.

Тетя Маша с мужем и Сашенькой совещались, как поступить: рассказать обо всех скверных проделках Петра отцу или — наплевать. Решили, что толку никакого не выйдет, потому что Петька вывернется, как налим из рук, и останется только ссора с Павлом Николаевичем. Он так пристрастен к своему первенцу, что либо не поверит, либо найдет оправдание любой гадости, объясняя ее переходным возрастом. Такой пример был уже: нарисовал такие гадости в своей общей тетрадке, что нехорошо и рассказывать, а показали отцу — сами виноваты остались. Что, говорит, тут неприличного? Карикатурное изображение расстройства желудка. И нарисовано очень талантливо. Надо, говорит, самому иметь грязное воображение, чтобы реализм в искусстве смешивать с пошлостью… При ваших, говорит, институтских понятиях, надо выпороть Овидия, Апулея, Боккаччио[273], уничтожить анатомию и физиологию. Вообще, говорит, ерунда! Довольно нам, говорит, аистов!

Приехал Павел Николаевич. Тетя Маша все-таки не вытерпела:

— Ты разрешаешь Пете курить?

— А что? Накурился? Пустяки. Все запрещенное только сильнее притягивает.

И рассказал, как сам он в детстве утащил у отца сигару и, накурившись, свалился, потерял сознание. «И теперь терпеть не могу сигар!»

На этом попытка тети Маши и закончилась: пусть как хотят, так и воспитывают. Свои собаки дерутся, чужая не приставай!

Встреча братьев после шестилетней разлуки была лишена восторженной радости. Поцеловались, поласкали друг друга взорами, но все это носило отпечаток не то какой-то осторожности, не то конфузливости. Да и то сказать: они узрели друг друга совершенно в ином образе, чем остался в их памяти. А особенной душевной близости между ними и раньше не было. Конечно, сильно усиливало с обеих сторон конфузливость и осторожность еще и присутствие Ларисы, за которую как-то боялись обе стороны. Обычно Григорий с Ларисой обедали отдельно, в своем флигеле, но обедать без брата в первый день встречи после шестилетней разлуки показалось Павлу Николаевичу нетактичным: подумает, избави Бог, что гнушается его женой. А с другой стороны, очень уж любопытно поближе рассмотреть эту особу из «Нового Израиля», благо, что ни жены, ни матери, с их дворянской щепетильностью, теперь в доме нет, а тетка Маша с мужем и Сашенькой достаточно демократичны для такой обеденной коалиции. Григорию Николаевичу приглашение брата вместе пообедать не так чтобы особенно улыбалось, но отказаться — значит обидеть брата. Только Лариса не находила в этом никаких неудобств:

— Что не пообедать-то? Не все одно, что зараз, что в розницу?

Принарядилась все-таки. По-праздничному. Тетя Маша, предвидя всякие случайности, уже переделала ей свое синее шерстяное платье и научила из толстых кос прическу делать по-старинному, гнездом[274]. На плечах — шаль расписная, в ушах серьги покачиваются, ручки больше на животике. Поморщился Григорий, поглядев на наряженную Ларису — не понравилось ему: «Точно невеста из пьесы Островского „Бедность не порок“»[275], — да не вздорить же из-за таких пустяков? Маскарад так маскарад: и сам надел свою потертую интеллигентскую пару. И вот в таком маскарадном виде гости и появились за обеденным столом.

Бывали в Никудышевке и раньше обеды с демократическим духом: с Ананькиным, с Тыркиным, с волостным старшиной, но тогда бывало много публики и демократичность растворялась в преобладающей интеллигентности и как-то не вылезала на глаза. Совсем иначе вышло теперь. Центр общего внимания все время оставался неподвижным: Лариса с Григорием. И обед оказался не настоящим, а словно только притворялись, что обедают. Как на театральных подмостках. Если были бы посторонние зрители, то, несомненно, в публике бы то и дело взрывался веселый хохот, но зрителей не было, а все были актерами и очень талантливо исполняли свои роли. Павел Николаевич был отменным резонером, дядя Ваня исполнял бессловесную роль и только всем деликатно услуживал передачами, тетя Маша недурно исполняла роль гранд-дамы и великолепные комики были Лариса с Григорием. Но ни единого смешка не слышалось. Правда, озорной Петр моментами издавал-таки какие-то звуки и дважды выбегал из-за стола, но смотрел все время в свою тарелку и так низко наклонялся, что лица его было не видно, а когда он после пребывания в отлучке снова возвращался к столу, физиономия его была даже сугубо серьезная, строгая. Наташа сидела, точно на экзаменах, в каком-то испуге, и моментами как бы беспричинно краснела до ушей включительно. Лариса знала, что в таких случаях надо церемониться, и повторяла усердно: