Однако отношение Чирикова к народу отнюдь не однозначно благостно. Писатель словно бы намеренно «собрал» примеры его дикости и неразвитости и щедро рассыпал их по тексту романа. В этом вопросе он значительно расходится с Толстым. Если Толстой считал, что только живущий по патриархальным заветам крестьянин обладает единственно верным взглядом на общественное устройство, то Чириков, показывая моральное разложение верхов, отметил, что им оказалось захвачено и крестьянство, утратившее традиционные жизненные ориентиры. Но произошло это, по мысли художника, потому, что мужик, с одной стороны, оказался одурманен большевиками, а с другой — «обольщен» и сбит с толку самой интеллигенцией.

Поставил этот диагноз он еще раньше, когда в 1924 г. предпослал публикации своей пьесы «Красота Ненаглядная» предисловие, в котором взял под защиту русский народ. «Бурные революционные эпохи, — рассуждал писатель, — не вскрывают подлинного характера и души народа. Это периоды ненормальной нервной и психической возбужденности, особого „революционного психоза“»[18]. И видя преступления, совершаемые в этом состоянии, надо помнить, что «обстоятельствами почти всей своей истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим»[19], что еще удивительно, что он сумел сохранить хоть какой-то человеческий облик. Чириков всегда, а особенно остро в эмиграции, жаждал дать изображение национальной души, «вечно ищущей, беспокойной, жаждущей и алчущей неземной Красоты и правды Божией, то уходящей в религиозный аскетизм, то рвущей его оковы и жадно бросающейся от далеких небес в земные бездны, то святой, то одержимой бесом, то преступной, то кающейся и вновь устремляющейся к Богу…»[20] Писатель прозревал идеал, но не находил его в реальной жизни.

В «Отчем доме» автор предвосхитил трактовку событий первых двух десятилетий XX в., получающую все большее распространение в сегодняшней исторической науке. Многие историки сходятся во мнении, что революции (и 1905-го, и 1917 г.) в России стали возможны потому, что существовала нескончаемая борьба элит за власть. Именно они привели страну к политическому и хозяйственному кризису, а «стихийность» революционного движения на самом деле тщательно планировалась и подготавливалась.

Вызреванию подобного убеждения способствовало в определенной степени восприятие Чириковым морализаторской интонации, свойственной позднему Толстому. Она же определила и публицистический накал «Отчего дома». Но это не «страницы популярной публицистики»[21], повторяющие «общие места о течениях общественной мысли в 80-х годах»[22]. Публицистические вставки являются необходимым элементом структуры произведения, в них проявилась страсть, гнев, боль, отчаяние писателя. Они напоминают философские отступления Толстого в «Войне и мире».

Принципиальность и резкость его слов, трагический образ России. который вставал со страниц этого произведения, вызвали отторжение в эмигрантской среде, практически проигнорировавшей роман писателя: в 1929 г. появились всего лишь три небольшие газетные заметки[23]. Чириков глубоко переживал «отсутствие серьезного внимания» к своему произведению. В одном из писем к дочери, намекая на травлю в печати, которой он подвергся[24] после выхода в свет на русском языке романа «Зверь из бездны», заметил: «Впрочем, никакой критики в эмигрантской литературе сейчас нет, а больше партийное кумовство»[25].

Еще в юности отдавший дань увлечению Гоголем-сатириком, Чириков вновь, на новом витке, вернулся к этому писателю, нарисовав постепенное омертвение души России, круговерть мелких и продажных людей, взыскующих не Града Невидимого, а земной славы, не дорожащих прошлым и насмехающихся над будущим. И если даже в дорогих его сердцу искателях Божьей правды — сектантах — он увидел искажение религиозной идеи (хлыстовка Лариса оказывается едва ли не скареднее и беспощаднее остальных, далеко не идеальных персонажей), то это означало, что та Русь, которую Чириков запечатлел в сказке-мистерии «Красота Ненаглядная», оставалась только в его воображении.

Но стоит прислушаться к словам И. Ф. Анненского, высказанным им в статье о пьесе «На дне». Он писал, что поиски положительного героя Горьким не увенчались успехом, зато, читая его произведения, «думаешь не о действительности и прошлом, а об этике и будущем», и что за его героями, как и за героями Достоевского, можно почувствовать «нечто новое, что выше и значительнее их»[26]. Можно сказать, что и за героями Чирикова в первую очередь чувствуешь «душевную тревогу», вершащую «суровый и скорбный суд» над прошлым, «от которого родился в настоящем такой ужас», как оскудение Отчего дома, одиночество на чужбине ее сынов и дочерей. Чириков в итоге нарисовал исчезающую, растворяющуюся, уходящую в небытие, но все время напоминающую о себе, словно град Китеж, Россию.

Анненский в уже цитировавшейся статье назвал Горького «самым резко выраженным русским символистом»[27]. Вряд ли кто осмелится заподозрить в символизме Чирикова. Но если вспомнить, что он считал Чехова писателем, который «не дал нам всей правды своего времени», но зато «дал правду художественную, то есть условную, символическую», то такая правда присутствует и в его романе и делает его и бесценным документом эпохи, и емким художественным свидетельством произошедшего.

Путь современного читателя к «Отчему дому» Чирикова оказался чрезвычайно долог. Но благодаря помощи потомков писателя — Валентины Георгиевны и Михаила Александровича Чириковых — эта книга все же смогла появиться. Мы также выражаем глубокую признательность генеральному директору ООО «Компания „Дальвест“» Павлу Александровичу Синяткину за помощь в работе над книгой. При подготовке комментариев мы использовали материалы, предоставленные Евгением Евгеньевичем Чириковым, за что приносим ему благодарность.

Мария Михайлова, Анастасия Назарова

Отчий дом[28]

Семейная хроника

Никудышевка. Так называлось одно из старых дворянских гнезд в Симбирской губернии…

Владельцы имения — господа Кудышевы, а их имение — Никудышевка.

В начале 80-х годов — время, с которого мы поведем нашу повесть, — Кудышевы вдруг обиделись и переименовали свое имение в «Отрадное», но переименование не привилось: хотя на казенном языке имение стали писать — «Отрадное, Никудышевка тож», но все окрестные жители настойчиво продолжали называть имение Никудышевкой. Жители так привыкли к этому названию, что никому уже, кроме самих владельцев, название это не казалось ни смешным, ни обидным. Никудышевка так Некудышевка!..

Конечно, всякому новому человеку, заезжему из чужих краев, когда он впервые слышал это название, с непривычки делалось смешно, и он мысленно спрашивал себя: какой тайный смысл кроется в этом странном названии, так обидно исковеркавшем подлинную фамилию родовитого дворянского рода?

При желании любознательный человек мог бы докопаться и до этой исторической тайны. Оказывается, что не всегда имение это называлось Никудышевкой. По объяснениям самих владельцев, в стародавние времена все было честь честью: имение носило имя «господ» и называлось, как оно и следовало по старым дворянским традициям, «Кудышевом»… Никакой Никудышевки не было, а было село Кудышево. Потом это село сгорело дотла, а крепостные были расселены по другим деревням богатых помещиков. При освобождении крестьян часть мужиков-мечтателей не пожелала платить выкупных платежей за землю и села на маленькие дарственные наделы, твердо надеясь, что вся барская земля вскорости отойдет к народу без всяких выплат. Поблизости от уцелевшей от пожара барской усадьбы образовались выселки дарственников. Так как мужицкая мечтательность не оправдалась, а дарственные наделы были столь малы, что, по меткому выражению толстовского мужика[29], не только скотину, а даже куренка некуда было выпустить, то, по свойственной привычке к юмору, выселенцы и прозвали свою деревеньку «Никудышевкой». Потом и самое имение превратили из Кудышева в Никудышевку, а владельцев окрестили «никудышенскими господами»…