— Оставьте меня в покое! — закричала бабушка, и понесся истерический вопль.
Повскакали усевшиеся уже за стол члены семейства, и загремели стулья, раздались тревожные вскрики. Побежали наверх к бабушке: стонет длительным стоном и не отвечает на просьбы отпереть дверь. Прибежал только что вернувшийся домой Павел Николаевич, торопливо вбежал по лестнице за Наташей и коленом вышиб петлю крючка. Бабушка лежала на ковре. Около нее валялись письма: распечатанное и в конверте.
— Петя! Беги в земскую больницу за доктором! Пусть немедленно же, с тобой! Если в больнице нет — на дом…
— Я знаю…
Позвали прислугу и перенесли грузную и тяжелую бабушку в постель. Она медленно стонала и не приходила в сознание. Освободили богатырскую грудь бабушки от всех уз. Положили на голову холодный компресс. Суетились, сердились друг на друга и на прислугу. Наташа, забившись за дверь, потихоньку плакала. Привез Петя доктора. Всем стало легче. Клизма! Лед на голову! Полный покой!
Только к вечеру бабушка отдышалась и пришла в полусознание. Всю ночь в доме не спали. Петя на побегушках, Наташа молилась за бабушку. Сашенька неотступно дежурила около постели.
К утру бабушка пришла в полное сознание и крепко заснула. Сильно храпела, и Петя сбегал в больницу и спросил доктора, хорошо ли это, что бабушка храпит.
— Отлично! Не беспокойте! После больницы заеду.
Перестанет бабушка храпеть, опять страшно: дышит ли? не умерла ли? Сашенька слушает пульс и успокоительно кивает головой.
Письма подобрал Павел Николаевич, но не сразу вспомнил о них в суматохе и тревоге. Только когда опасность миновала и стало понятным, что говорит бабушка, он вспомнил и прочитал оба письма.
Вот что писал Григорий в письме к старшему брату:
Дорогой брат, Павел Николаевич! Свершивши круг долгих блужданий одиноким путником, вернулся я в наш отчий дом, не найдя, чего искал, но уже не один, а с женою. О своих блужданиях не буду говорить: думаю, что тебя они особенно интересовать не будут, ибо ты всегда был по отношению меня скептиком и в юности называл меня «никудышевским философом». А если есть к этому любопытство, все узнаешь из моего письма к матери, которое посылаю одновременно.
Я не знаю еще, куда поведет меня в будущем путь жизни, но сейчас душа моя в великом хаотическом смущении пребывает, и решил я, как на долгом привале в пути жизненном, остановиться в родных местах. Не хотел я беспокоить маму, и очень трудно мне, так далеко отошедшему от ее душевного мира, говорить с ней, ибо и слова надо подбирать и взвешивать, и за каждою фразою следить, чтобы не причинить ей боли или не обидеть ее взглядов и правил жизни. А дело в этом смысле очень щекотливое. Хотя и с тобой мы люди совсем разные, но нам легче мириться с несходством наших воззрений на жизнь, на ее цель и пр. Ты — защитник свободы совести, а потому без обид спокойно встретишь и обсудишь мою просьбу, или, вернее, мое предложение.
Мне нужен земельный крестьянский надел средней величины: 3–4 десятины. Купить такой кусок земли мне не на что. Заарендовать на стороне невозможно: мешает клеймо бывшего политического арестанта, сживут со свету власти, если кто-нибудь из помещиков согласится даже отдать мне кусок земли. Вы с мамой сдаете землю крестьянам в аренду. Оставьте и за мной такое право и на тех же условиях арендной платы. Чтобы не быть конкурентом крестьянам, я прошу отдать мне новый, никогда еще не обрабатываемый участок: большую лесную поляну, примыкающую к парку с восточной стороны имения вашего, вдоль проходящей здесь дороги на Замураевку. Мы с женой осматривали места и облюбовали эту поляну. От вас в стороне, не на виду, есть вода — ручей из прудов, не потребуется тяжелого труда по корчевке. Рассчитываю, что лесу на постройку избы со службами вы нам дадите в кредит, с рассрочкой уплаты на пять лет арендного срока. Деньги на первоначальное обзаведение хозяйственным инвентарем у нас с женой найдутся, а в кредитоспособности не сомневайся: я хороший столяр, кузнец, слесарь и сапожник, а жена моя Лариса Петровна — женщина работящая, хорошая хозяйка, не боится никакого труда, огородница и рукодельница. Хотим сделать пристань хотя бы на пять лет, а там видно будет. Вот это есть наша просьба и предложение. Я отлично понимаю, что жить нам в общем доме нельзя из-за того, что жена моя — простая крестьянка. Для вас, да и для нас — дело неподходящее. И так болит сердце за маму, которая, конечно, при своих взглядах, примет мой брак и мое счастие за несчастие и оскорбление своего дворянского достоинства. Ты, как я знаю, не страдаешь этими сословными предрассудками, а потому я и пишу о своем деле тебе.
Помоги делу по-братски, успокой маму и найди в разговоре с ней такие слова, чтобы не разгорелась в ее душе обида на меня и на мою жену, ни в чем не повинную. Главное тут еще в том, что я прошу землю в аренду за плату. Вот это может оскорбить мать, и тут я надеюсь на твои ум и твою тактичность, которой совсем не имею.
Слышал от дяди Вани, что скоро вы все собираетесь двинуться в отчий дом. Постарайся все выяснить и разрешить вместе с мамой до вашего приезда, а мне напиши о решении. Кто знает? Может быть, мама так воспылает гневом, что лучше нам и не видеться? С волнением ожидаю решения и письма твоего, а пока целую тебя по-братски и посылаю поклон от жены.
Павел Николаевич прочитал письмо, встал и стал мерить шагами свой кабинет.
— Гм! — по временам выпускал он из-под усов. Садился в кресло, курил и снова вскакивал. Такая, казалось бы, простая задача на все четыре действия, а не знаешь, с какого конца подойти к ее решению. Лично для Павла Николаевича тут нет, конечно, ничего мудреного: пусть его! У всякого барина своя фантазия. Но вот с матерью… с ее заскорузлыми, застывшими, закостеневшими понятиями? Тут вопрос весьма сложный и действительно щекотливый…
Поговорил с Леночкой.
— Сын, родной сын, просится в арендаторы?! Ради Бога, не говори об этом бабушке! Да ее новый удар хватит… Дайте ей поправиться. Пусть пока живут в старом флигеле… Хорошую партию сделал твой братец!..
Поссорились.
Уже все в доме знали о чрезвычайном событии. Только бабушке и Елене Владимировне оно казалось трагическим. Павел Николаевич усматривал тут комическую гримасу жизни и, сохраняя серьезное лицо, тайно предвкушал будущий веселый фарс в дворянском доме. Сашенька отмалчивалась, но в глубине души была всецело на стороне Григория, который от женитьбы на простой крестьянке в ее глазах только возвысился. Сашенька на курсах уже успела набраться вольного духа и отрешиться от многих предрассудков своей дворянской провинциальной среды. Ребята, такте не осуждали, а просто радостно изумлялись:
— Знаете что? Наш дядя Гриша на бабе женился! Ей-богу! На бабе! — сообщали они в первую голову гостям…
Как-то зашел бабушкин любимец, отец Варсонофий, тот самый, которому Павел Николаевич подарил пару йоркширских поросят. Конечно, дети и этого гостя встретили в передней сообщением животрепещущей новости о дяде Грише. И тут услыхавший из кабинета разговор детей с гостем Павел Николаевич перехватил отца Варсонофия и надолго заперся с ним в кабинете. Павел Николаевич нашел совершено неожиданный подход к разрешению трудной задачи с помощью отца Варсонофия. Посвятил его во все подробности раскрытой уже ребятами тайны, признался, что болезнь матери стоит в связи с этим семейным событием, и сперва повел разговор о ценности человека вообще, потом о влиянии христианства на этот вопрос, и все в приятном для отца Варсонофия духе:
— Совершенно правильно! Для Господа Бога все люди равны в своей ценности и несть бо ни эллин, ни иудей![260]
— Вот вы, батюшка, и убедите мою мать, что бывает и так, что жена-дворянка, да не радоваться, а плакать приходится, и что жена-крестьянка может быть чище и выше перед людьми и Господом, чем дворянка…
260
См. Послание апостола Павла к Колоссянам (3, 10–11): «…по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос».