— А почему же у нас об энтом манихесте в церкви не объявляют?
— Сказывают, что господа не приказывают.
Ходили к попу:
— Что же ты, батька, про манихест в церкви не прочитаешь нам?
— Я что же? Я делаю, что прикажут власти. Никакого манифеста я не получал и ничего не знаю. Говорят, что была объявка о конституции, а что это за штука — хорошенько не знаю и ничего вам сказать не могу. Не мое дело. Идите к властям предержащим, к становому или уряднику! Я тут ни при чем, мое дело крестить, повенчать, причастить, похоронить вас, а до остального я не касаюсь…
Попик знал, что манифест вышел, но имел уже разговор с генералом и земским начальником и получил добрый совет — молчать. А совет от предводителя, который с архиереем знаком, не простой совет: не послушаешь этого совета, так и приход хороший потеряешь.
Нашлись три смельчака, которые земского начальника спросили.
— Вам было объявлено, чтобы вы, по приказу царя, слушали предводителей дворянства и земских начальников? Мной это объявлялось своевременно…
— Так точно. Слыхали от вашей милости.
— Так вот вам и еще совет: вам уж прописали раз манифест за разгром амбаров в никудышевской экономии? Поротые?
— Я, действительно, поротый…
Двое других оказались непоротыми.
— Вот я и даю совет: не суйтесь туда, где вас не спрашивают, начальство само знает, что объявить и когда объявить! А иначе и непоротые окажутся поротыми за любознательность. А тебе, поротый, сколько всыпали?
— Мне-то?.. Мне маленько… Только пятнадцать розог дали, и то не так чтобы сильно.
— Значит, надо еще дать тридцать, да побольнее. Вот и не будешь зря беспокоить земского начальника… Манифеста захотел! Я тебе такой манифест на ж…е пропишу да напоказ всей деревне выставлю без штанов-то, что в другой раз охота пройдет пустяками заниматься. Работать надо, а не ждать подачек от царя!
— Так точно! Прощенья просим, Ваше сиятельство…
Тайная смута ползает по деревням. Из Симбирска перетолкованные газетные сообщения прилетают в деревни в неузнаваемом виде. Вот в Москве, сказывают, господа с властями из пушек по манихесту палили и загубили бедного народа видимо-невидимо.
— Прячут господа его!
Помогло этому подозрению еще одно обстоятельство.
Когда окончилась позорная Японская война, армия ждала с понятным нетерпением возвращения на родину. И по закону она имела такое право. Но правительство боялось пустить озлобленную неудачами и дезорганизованную солдатскую массу в Россию, объятую в то время огнем революционных страстей. Да оно и не ошиблось: именно на эти озлобленные массы, между прочим, рассчитывал Ленин при своем опыте вооруженного восстания. Чтобы удержать эти массы озлобленных людей в далекой Сибири, в правительстве зародился и обсуждался проект наделения солдат, участников войны, землей за счет огромного земельного запаса в Сибири. Этим рассчитывали не только вознаградить защитников безобразовской авантюры, но и погасить начавшиеся в дезорганизованной армии вспышки все учащающихся бунтов. В свое время об этом проекте писалось в специальных военных газетах и журналах, и оттуда это проникло в солдатские массы.
— Пишут в газетах, что землю дадут, но только в Сибири.
— Почему же это мужика в Сибирь, когда в России земли достаточно?
Разговоров о том, что земля будет дана в вознаграждение зато, что воевали за царя и отечество, конечно, было много, и, когда в Россию начали просачиваться из Сибири беглые солдаты и отпущенные инвалиды, вместе с ними начали залетать и слухи о скорой царской милости, о земле.
Землю ждали. Манифеста ждали. Узнали, что манифест вышел…
А манифеста не объявляют. Прячут. Кто? Да, конечно, те, кому манифест невыгоден, кто владеет землями. А начальство всегда за господ!
Вот и разгадка. А государственные мудрецы в лице представителей опоры трона, вроде отца и сына Замураевых, лишь подтверждают своим поведением, что земля царем дана уже, но что господа и начальство снова хотят обмануть и царя, и народ…
Это было так логично и напоминало правду: психология Замураевых была именно такова. Мужики чуяли ее инстинктом. Неправы они были только в том, что всех господ и помещиков равняли в один ряд. Где им было разобраться в той существенной разнице, которая была между генералом Замураевым и Павлом Николаевичем Кудышевым?
— Все они друг за дружку держатся.
Уж на что так близок был Григорий со своей Ларисой к мужику и деревне, а и тут мужик осквернял искренность отношений своей подозрительностью:
— Человек-то он хороший, прямо сказать, святой человек, мухи не обидит, а не то что хрестьянина… Завсегда помочь рад. Это верно. Ну, а все-таки, как говорится, свой своему поневоле брат. Кому господа управление своей землей передали? Нам вот, небось, не отдали… Вот то-то и оно-то…
— Ну, а теперь по закону вся земля отошла после старой барыни к обоим братьям: Павлу Миколаичу и Григорию Миколаичу. Теперь и он помещиком сделался.
— Правильно, старики! Отказался тогда жалобу-то в царский комитет подать? Кому охота на царя жалобу писать?
Недавно Павел Николаевич на денек в отчий дом приехал по своим делам. Пришли старики к нему.
Павел Николаевич точно родных принял: со всеми за руку подержался, по креслам их рассадил, прямо не нарадуется гостям. А мужики себе науме. О манифесте ни слова. Окольными путями подходят:
— Ну, как жив-здоров?
— Спасибо, старики!
— Ну ведь ты сам-то уж вон седой… И тебе, и нам помирать время приходит…
— Поживем еще, старики. Куда торопиться.
— Это правильно. Живой о живом и думает… Та-ак…
— А мы насчет аренды пришли. Ведь земля таперь тебе с Григорием Миколаичем принадлежит… Ходили это мы к нему, а он сказывает, что окромя хутора он ничем не владеет… Выходит. что ты один владетель-то!
— Покуда и я — не владетель: завещание еще не утверждено. Всякие непорядки по городам задержали. И потом, оспаривается внуком наследницы…
— Та-ак… Стало быть, выходит, нет хозяев-то?
— Хозяева имеются, но законом еще не признаны, не утверждены должным законным порядком…
— Та-ак…
Старики либо поддакивали, либо молчали, а в их душах все сильнее возрастало и укреплялось недоверие: «Дураком прикинулся! А мы и сами можем дурака-то валять!»
Павел Николаевич сам было заговорил про конституцию, про разные свободы, а про землю и забыл сказать. У кого что болит, тот про то и говорит.
Если бы спросили старики, конечно, правду бы сказал. А они из осторожности промолчали. Арендную плату все-таки Павел Николаевич согласился уменьшить ровно вдвое. Из благородных чувств и побуждений «справедливой оценки»… И что же получилось в результате?
Очутившись на улице, старики в один голос сказали:
— Так оно и есть! Верно выходит. Прячут они.
— Григорий говорит, земля не моя, и этот брат тоже — «я не владетель»!..
— А небось от аренды не отказался: хоть половинку, а получить с нас охота!
— Ничаво не надо давать. Видать, что земля отойдет от них. А шила-то в мешке не спрячешь. Обнаружится оно. Вот они и вертят хвостами-то, как лиса в загоне. Я не я и земля не моя! Сколь-нибудь, а только поскорей заплати!
— А про манихест невзначай обмолвился же!
Григорий сразу почувствовал перемену отношения к себе со стороны мужиков: столько лет строил мост дружбы и доверия, и вдруг мост рухнул и все труды пропали даром: снова превратился для них в «барина»!
Конечно, думал он, в этом виновато проклятое имение: перемена началась с того дня, когда он согласился временно заменить управляющего, и особенно стала заметной после того, как он очутился в «наследниках». С этой поры даже и в своем доме, за забором, что-то как будто треснуло.
Работая по вечерам над своим сочинением «О путях ко Граду Незримому», Григорий иногда слышал, как Лариса с отцом ведут разговор о том, к кому и что перейдет по наследству: кому какие угодья, кому — барский дом и кому — бабушкин дом в Алатыре. Слишком горячо велись эти разговоры, особенно со стороны Ларисы. Лариса настаивала на своих правах: