— У меня не меньше найдется охотников-то, — заметил странник.
Как будто все налаживалось. Оставалось только добыть три подводы. Их, видно, закупить придется. Все обсуждено. Только в деньгах нехватка. Подождать придется, когда из Саратова вышлют…
— Торопиться некуда! Оно и лучше помедлить маленько: народ разжечь сперва, а потом уж разом и поднять… Все в свое время надо: оно бы лучше осенью, после страды, когда народ по хозяйству управится. А то мужик такой человек, что и смерть откладывает до уборки… Бунтуют либо с весны, либо под осень… когда с земли освобождение выходит… Человек хозяйственный!
Дмитрий Николаевич точно обрадовался этому благоразумному совету Синева. Ухватился за него. Надо отложить до осени!
— Правильно, товарищ! Тут, как говорится, семь разов примерь, а потом отрежь. Зря выскакивать — опасно. Только удовольствие врагу сделаешь!
Согласились отложить выступление до осени…
И вот снова потянулись скучные томительные дни полного душевного одиночества среди маленьких людей с их все же живыми радостями и горестями незаметных тружеников. Одному прибавили десять рублей в месяц жалованья, другой собирается жениться и не наглядится на свою глуповатую курносенькую мещаночку, похожую на беленькую курочку, третий ищет сочувствия окружающих — у него умер ребеночек, четвертый безумно счастлив — вчера выиграл в карты три с полтиной!
И все-таки у них есть какая-то личная жизнь… И Дмитрий, всегда ощущавший себя значительным человеком, предназначенным к исполинским делам, начинает уже испытывать нестерпимую пустоту… У него нет не только больших радостей и печалей, а просто никаких!
Только тихая тягучая тоска, вроде несильной зубной боли. Невыносимо тяжело с раннего утра до вечера сидеть в конторе и ломать покорного и смиренного дурака…
И вот не выдержал своей роли: однажды, когда заведующий конторой господин с геморроем стал начальственно кричать на смиренного конторщика Коробейникова, тот совершенно неожиданно поразил его неуместной дерзостью:
— Прошу не кричать, а говорить по-человечески!
Тот, геморроидальный, даже опешил вдруг, но потом оправился и начал снова кричать. Назвал «нахалом»…
— Ты сам идиот! — крикнул конторщик Коробейников.
Вся контора притихла. Стало так тихо, что слышно было, как скулила муха, попавшая в тенета паука. Все служащие в конторе застыли в радостном испуге и в тайном почтении к сотоварищу, который, наконец-то, достойно ответил за всех молчальников…
— Получи расчет и с Богом!..
Глупо, конечно, все это вышло. Сгоряча. Нервы. А все-таки приятно как-то разрядить свое долготерпение таким выстрелом!
Конторщик без места. Пошел шляться по городу, вышел на Суру, побывал около родного бабушкиного дома…
Ни одной близкой души!
И вдруг снова толкнулась в душу мысль: а что, если побывать в Никудышевке? А пришла ночь — бессонница в лунную светлую ночь. И снова точно смотрит на весь пройденный путь жизни. Всё — одни призраки… Ничего не осталось, вот только мама… Лучше, если бы мама бросила деревню и жила в своем алатырском доме… Какая злая насмешка жизни: устраивай погром родной матери!
Бедная старуха. Не дадут умереть спокойно…
Не подвиг, а… ремесло!
Несколько дней Дмитрий Николаевич слонялся в городке как бездомная собака.
Нечего делать!
Некуда пойти!
Никому не нужен…
Бродил по набережной Суры. Посиживал в трактирах за бутылкой пива. Заходил в собор, где служилась всенощная…
На реке, в трактирах, на улицах, в церкви — всюду трепещет и бьется жизнь человеческая, сливаясь в единый шумливый красочный поток. Все проявления этой жизни в их пестром разнообразии форм связаны мистической логикой бытия. И звон церковного колокола, и плывущий по реке пароход, и грохочущая по мостовой телега с ржавым железом, и плачущий ребенок, и драка около трактира, и наигрываемые где-то и кем-то на рояле ритмические гаммы, и будочник на углу, и барышня с собачкой — словом, все, что видят глаза и слышат уши, все это от века веков, все нужно и все слито воедино, в какую-то сложную непрестанно работающую, как наше сердце, машину…
Но он, Дмитрий, вне этой жизни. Он как будто бы совершенно ничем с ней не связан. Какой-то посторонний, ненужный жизни и чужой ей человек или даже предмет!
Вот точно такое же гнетущее чувство Дмитрий испытывал, когда, бежав из Сибири, очутился в Париже без языка, без знакомых и без денег…
Ни одним краешком души не прицепишься к бегущей мимо жизни!..
Вот в эти дни блужданий по улицам и трактирам за бутылкой пива в его омраченную пустотой и одиночеством душу и постучалась впервые мысль о самоубийстве…
И как только пришла эта мысль, сразу рухнул построенный когда-то в юности пылкой фантазией «храм революции»…
Он долго и тяжело смотрел в одну точку и вдруг произнес неожиданно для самого себя одно только слово:
— Ерунда!
И точно проснулся от собственного глухого голоса и подозрительно огляделся по сторонам… В дальнем углу в полусумраке он увидал жандарма и какого-то человечка, которые, сидя за пивом, тихо разговаривали, склоняясь друг к другу.
Дмитрий ощупал карман (он всегда ходил с револьвером), расплатился и, докурив папиросу, медленно и независимо вышел из трактира.
Подозрительно!
Дмитрий умышленно колесил, как заяц, заметающий свои следы, по улицам и проулочкам и незаметно для себя очутился на краю города, вблизи бабушкиного дома. Подходя сюда, Дмитрий думал о том, что надо поскорее покинуть Алатырь, а когда поднял глаза от земли и увидал родной дом, то дом этот и подсказал ему, что надо пойти к матери, уговорить ее бросить деревню, проститься с ней и…
— И кончено!
Тихо насвистывая механически вырвавшуюся студенческую песенку, Дмитрий пошел дальше…
Всю ночь не спал. Рвал и жег какие-то письма и бумажки. Ходил по комнате и курил папиросу за папиросой, смотрел в лунную ночь, слушал грустные гудки пароходов и отбивающий часы колокол на соборной колокольне. Рано утром, рассчитавшись с прислугой за номер, взял свой ручной чемоданчик и альпийскую палку, вывезенную из-за границы, и пошел в отчий дом… По пути подсаживался на мужицкие телеги. Если не было попутчиков, шел пешком…
Долго сидел в сосновом бору около родника и часовенки на той самой лавочке, на которой не так давно сидела его мать проездом в Никудышевку, и вспоминал свое детство… Был тут когда-то образ Божьей Матери, но теперь — дощечка, на которой чуть-чуть заметны линии исчезнувшего рисунка… Слушал кукушку и сам удивился, почувствовавши скатившуюся на щеку горячую слезинку…
Разве нужны такие сентиментальные неврастеники революции? И разве Азеф ошибся, взвесив на своих весах Иуды его малую ценность для своих целей мести?
Дмитрий годился только как агнец, приносимый в жертву департаменту полиции для укрепления там доверия к собственной персоне. В числе таких агнцев он и оказался. Департамент полиции и все охранные отделения уже знали, что эмигрант Дмитрий Кудышев под именем мещанина Ивана Коробейникова пребывает в России и занимается организацией летучих боевых отрядов партии социалистов-революционеров. Фотографии этого политического преступника были уже разосланы во все жандармские управления и всем чинам полиции, включительно до становых. О Дмитрии шла уже конфиденциальная переписка по всем приволжским губерниям, но его спасало то обстоятельство, что на фотографиях времен давних этот преступник выглядел совсем не так, как теперь, через пятнадцать лет…
Для местных властей Алатырского уезда эти розыски Дмитрия Кудышева представлялись исключительно сенсационной тайной, а помимо того, власти чувствовали еще исключительную ответственность в этом деле: преступник — из подведомственного их наблюдению района. Власти отдаленных губерний наверняка могут отписаться, что по произведенным розыскам означенного лица в губернии или уезде не оказалось. Ну а тут много возможностей, что преступник побывает и в Никудышевке. А потому нужен зоркий глаз, а не отписка.